Посреди четырехугольного помещения стоял
грубый досчатый стол. На нем по углам, чуть подрагивая пламенем, горели четыре
свечи. А на стуле, склонившись над старинной книгой в толстом кожаном переплете
(«Travels Into Several Remote Nations Of The World In Four Parts By Lemuel
Gulliver, First A Surgeon, And Then A Captain Of Several Ships»
[5]
,
бристольское издание 1726 года – куплено на книжном развале за толщину и
солидный вид) сидел старец в белой хламиде с длинной седой бородой и белыми,
шелковистыми волосами, по лбу перехваченными вервием. Один глаз у отшельника
был закрыт черной повязкой, левая рука на перевязи. Вошедшего старец будто и не
заметил.
Кузьма замычал, оборачиваясь, и из-за его
широченного плеча выглянула бледная физиономия Еропкина.
Тогда святой отшельник, не поднимая глаз,
сказал голосом звучным и ясным:
– Иди-ка сюда, Самсон. Жду тебя. В тайной
книге про тебя написано. – И ткнул пальцем в гравюру, изображавшую
Гулливера в окружении гуигнгнмов.
Сторожко ступая, в часовню вошла вся честная
компания: почтеннейший Самсон Харитоныч, крепко держащий за руку отрока Паисия,
Кузьма и два давешних мужика, которые тащили пухлый рогожный мешок.
Старец пронзил Еропкина грозным взглядом
единственного глаза из-под всклокоченной брови и вскинул десницу. Одна из
свечей, повинуясь этому жесту, внезапно шикнула и погасла. Паук охнул и руку
отрока выпустил – что и требовалось.
Со свечой трюк был простой, но впечатляющий.
Момус сам его когда-то изобрел на случай затруднений при карточной игре: свечи
с виду обычные, но фитилек внутри воска свободно скользит. Необычный фитилек,
длинный, и внизу через щель стола продет. Левой рукой незаметно под столом
дернешь, свеча и гаснет (на перевязи, у Момуса, понятное дело, «кукла» висела).
– Знаю, знаю, кто ты и каков ты, –
сказал отшельник с недоброй усмешкой. – Давай сюда мешок свой, кровью и
слезами наполненный, клади… Да не на стол, не на книгу волшебную! –
прикрикнул он на мужиков. – Под стол кидайте, чтоб я ногой хромою его
попрал.
Тихонько потолкал мешок ногой – тяжелый, черт.
Поди, все рублишки да трешницы. Пуда на полтора, не меньше. Но ничего, своя
ноша не тянет.
Суеверен Еропкин и умом не больно востер, но
мешок за здорово живешь не отдаст. Тут одних чудес мало. Психология нужна:
натиск, скорость, неожиданные повороты. Не давать очухаться, задуматься,
приглядеться. Эх, залетные!
Старец погрозил Еропкину пальцем, и тут же
погасла вторая свеча.
Самсон Харитоныч перекрестился.
– Ты мне тут не крестись! – страшным
голосом гаркнул на него Момус. – Руки отсохнут! Или не ведаешь, к кому
пришел, дурень?
– Ве… ведаю, отче, – просипел
Еропкин. – К отшельнику святому.
Момус, запрокинув голову, зловеще расхохотался
– точь-в-точь Мефистофель в исполнении Джузеппе Бардини.
– Глуп ты, Самсон Еропкин. Ты монеты в
кладе сосчитал?
– Сосчитал…
– И сколько их было?
– Шестьсот шестьдесят шесть.
– А голос тебе откуда был?
– Из-под земли…
– Кто из-под земли-то говорит, а? Не
знаешь?
Еропкин в ужасе присел – видно, ноги
подкосились. Хотел перекреститья, но побоялся, проворно спрятал руку за спину,
да еще на мужиков оглянулся – не крестятся ли. Те не крестились, тоже тряслись.
– Нужен ты мне, Самсон. – Момус
перешел на задушевный тон и чуть-чуть придвинул мешок ногой. – Мой будешь.
Мне станешь служить.
Он хрустко щелкнул пальцами, погасла третья
свеча, и сразу сгустилась тьма под мрачными сводами.
Еропкин попятился.
– Куда?! В камень превращу! – рыкнул
Момус и опять, работая на контраст, перешел к вкрадчивости. – Да ты меня,
Самсон, не бойся. Мне такие, как ты, нужны. Хочешь денег немерянных, против
которых твой паршивый мешок – горстка праха? – Презрительно пнул рогожу
ногой. – Мешок твой с тобой останется, не трясись. А я тебе сто таких дам,
хочешь? Или мало тебе? Хочешь больше? Хочешь власти над человеками?
Еропкин сглотнул, но ничего не сказал.
– Произнеси слова Великой клятвы, и
навсегда будешь мой! Согласен?!
Последнее слово Момус рявкнул так, чтоб оно
как следует пометалось меж древних стен. Еропкин вжал голову в плечи и кивнул.
– Ты, Азаэль, стань от меня по левую
руку, – приказал старец отроку, и тот перебежал за стол, встал рядышком.
– Как погаснет четвертая свеча,
повторяйте за мной слово в слово, – наказал таинственный старец. – Да
не на меня пяльтесь, вверх смотрите!
Убедившись, что все четверо будущих слуг
Лукавого послушно задрали головы, Момус загасил последнюю свечу, зажмурился и
толкнул Мими в бок: не смотри!
Еще раз ухнул из темноты:
– Вверх! Вверх!
Одной рукой подтянул к себе мешок, другой
приготовился нажать на кнопочку.
Сверху, куда свет свечей не достигал, даже
когда они еще горели, установил Момус магнезиевый «Блицлихт», новейшее
германское изобретение для фотографирования. Как шандарахнет оно в кромешной
тьме нестерпимым белым сиянием, так Еропкин и его головорезы минут на пять
вчистую ослепнут. А тем временем веселая троица – Момочка, Мимочка и Мешочек –
выскользнут в заднюю, заранее смазанную дверку.
А за ней саночки-американка, и резвый конек
уж, поди, застоялся. Как рванут санки с места – ищи потом, Самсон Харитоныч,
ветра в поле.
Не операция, а произведение искусства.
Пора!
Момус нажал кнопку. Что-то пшикнуло, но из-за
зажмуренных век никакой вспышки не угляделось.
Надо же, чтобы именно в такой момент осечка!
Вот он, хваленый технический прогресс! На репетиции все было идеально, а на
премьере конфуз!
Мысленно чертыхнувшись, Момус приподнял мешок,
дернул Мими за рукав. Стараясь не шуметь, попятились к выходу.
И тут треклятый «Блицлихт» проснулся: зашипел,
неярко полыхнул, исторг облако белого дыма, и внутренность часовни озарилась
слабеньким, подрагивающим светом. Явственно можно было разглядеть четыре
застывшие фигуры по одну сторону стола, две крадущиеся по другую.
– Стой! Куда? – взвизгнул фистулой
Еропкин. – Отдай мешок! Держи их, ребята, это фармазонщики! Ах, паскуды!
