Так что теперь попутчики в вагоне как-то сами по себе делились на легких, так себе, хороший вес, слишком хороший и на «совсем нехороший вес» или «а вот тут проблемы будут». Был еще вес под грифом «свистать всех на борт», когда мы привлекали всех, кого только могли. Но такое встретишь не часто, и среди живых, и среди мертвых.
Кроме того. Катаясь на метро, стал регулярно листать одноименную бесплатную газету, которую совали мне в руку недалеко от турникета, отчего был в курсе всяких ненужных вещей и знал в лицо второсортных звезд.
Ладно я, мало того. Вова Бумажкин, который читал исключительно
«Московский комсомолец» и возвел эту традицию в ритуал, тоже стал почитывать подземную прессу, притащенную мной на работу.
— Володь, ты что же это, изменяешь? — изумленно спросил как-то Старостин, зайдя в «двенашку».
— Во-первых, однозначно нет. А во-вторых, кому, извините за вопрос? — оторвался от метрогазеты Бумажкин.
— Комсомольцу из Москвы, как кому. Смотри, не переживет он такого удара, сделает с собой что-нибудь, — сдерживая смех, сказал Вовке тезка.
— Ага, смешно. — спокойно соглашался Бумажкин, чуть улыбался и неспешно возвращался к газете, на ощупь вытягивая сигарету из пачки.
Словно в обмен на толкотню, грохот вагонов и задержку поездов метрополитен подарил мне пару памятных случайностей. Точно знаю, что никогда не забуду то чувство, которое испытывал, когда увидел молодого паренька, сидевшего напротив с книжкой в руках.
Это была моя книга. По праву она принадлежала ему, но была моей и только моей. Он мог делать с ней все что ему вздумается. Вытираться в сортире, крутить самокрутки, подарить кому-нибудь, забыть в транспорте, выбросить или поставить на видное место. Но он не мог сделать с ней главного — написать. Это священное право всегда принадлежит автору, даже когда у него нет на книгу прав юридических. Тогда я очень остро осознал, что создал и владею чем-то нематериальным, но имеющим материальное выражение в виде крепкого увесистого томика.
Метро мне всегда больше нравилось, чем не нравилось. Видимо, отпечаток детской эйфории, случившейся со мною во время первой в жизни поездки. Тогда она стоила пятачок. И отец вручил мне его, а потом приподнял к прорези в автомате. Я бросил монету, словно в замедленной съемке, оглядывая величественный и огромный вестибюль станции «ВДНХ» и эскалатор, который был диковинным входом в сказочное пространство. Когда поезд влетел на станцию, а мы стояли не очень далеко от края, я был похож на самого храброго зрителя премьеры братьев Люмьер. Тоннели, ампирное величие сталинских станций и, конечно же, спуск и подъем на эскалаторе. От всего этого меня бросило в эндорфиновый восторг, и я словил нешуточный кайф. И вот теперь — каждый день, хоть укатайся, а кайфа нет. Хоть бы разочек еще впервые в метро проехаться.
Кстати, с метро связана и еще одна важная история моего детства, навсегда вошедшая в летопись жизни. Возможно, там есть даже отдельная глава. Как-то, когда Теме Антонову было лет пять и будущий санитар уже немало раз бывал в подземке, услышал я красивое и величественное слово «митрополит». Ничего более величественного, чем метро, я в то время своими глазами не видел, а потому понял, что митрополит — это директор метрополитена. Эта нечаянная светлая догадка сильно обрадовала меня. Ребенок упивался собственной сообразительностью. Но продолжалось это недолго. Спустя год или около того мне случилось увидеть по телевизору старый советский фильм про Ивана Грозного. И среди прочих персонажей там, к моему ужасу и стыду, был и митрополит. Тот самый директор метрополитена лично беседовал с государем за пять сотен лет до появления метро. Я был раздавлен, чего уж скрывать.
Конечно же, наши отношения с подземкой корыстны, это плохо. Но хорошо, что взаимовыгодны. Правда, есть одно но. Она нужна мне больше, чем я ей, а значит, я от нее завишу. Стоит метрополитену остановить поезд всего-то минут на двадцать — и я опоздаю на работу. А на такую работу опаздывать нельзя, тут вам не офис. Бывает, он заставляет меня немного понервничать, но, к счастью, редко. К тому же я очень уважаю его за высокий художественный уровень станций. Если взглянуть на метрополитен словно на человека, моими глазами. Он этакий франтоватый художник, раздольный хиппи средних лет, хорошо и небрежно одетый, шумный и даже гуляка, при этом не отстает от моды, мелькая мобильником и футуристическим дизайном новых станций. Ему бы очень подошла сигара, но он не курит. К группам агрессивно настроенных граждан относится плохо. Впрочем, как любой хипарь. Заботится об инвалидах, детях и беременных женщинах. Не терпит рохлей, потому просит побыстрее входить и выходить.
Еще не любит он коробейников, сильно пьяных тоже не любит, но к нищим милостив, и они этим пользуются. Не нравятся ему лица в пачкающейся одежде, но такие, по-моему, никому не нравятся.
К тому же я верю, что составы, несущие пассажиров в разные точки маршрутов, навсегда вбирают в себя потусторонний след каждого из нас. И мой отпечаток там тоже есть. ФИО, дата рождения и открытая дата смерти. Статус: пассажир. Спрут узнает меня каждый раз, когда бросаюсь в его запутанное нутро. Помнит маленьким, подростком, в разных компаниях, трезвого, пьяного, счастливого и в депрессии. Я же знаю его поверхностно. Скорее просто ориентируюсь, не больше. Но мне простительно, ведь я, как и любой другой из живущих, существо скоротечное. Он же был задолго до меня и будет долго после. У спрута время других масштабов, а потому он помнит все.
Когда метро отпускало меня, выдавив вместе с утренней хмурой толпой, я вскоре оказывался у дверей отделения клиники. А ведь четвертая клиника была режимным объектом.
Режим
И первым, кого я видел у входа в Царство мертвых, был страж. В быту страж Царства назывался сотрудником частного охранного предприятия с гордым звучным названием «Центурион». В строгой черной форме, с рацией в руке и массивным жетоном на груди, в фуражке-шестиклинке, он был решительно не похож на римского воина, зато сильно смахивал на американского полицейского. С коротким мечом, в сандалиях и кожаных доспехах он, на мой взгляд, смотрелся бы куда уместнее. Но на столь смелый шаг отважные бойцы нашего ЧОПа были не способны.
Просто поздороваться с центурионом было недостаточно. Я должен был предъявить ему зеленую книжицу пропуска с фотографией, печатью и подписью главного врача. Ее выдали мне в отделе кадров, и с этого момента бюджет государства Российского имел права на санитара Антонова. «Еще недавно я распоряжался бюджетом, — подумал я тогда, вспоминая водочную эпоху. — А вот теперь бюджет распоряжается мной». Действительно, немалая часть моей жизни отныне принадлежала Департаменту здравоохранения города Москвы. И пропуск был тому доказательством. День за днем я открывал им, словно магическим ключом, проход в предел усопших. А вот Аид, нередко следующий за мной, входил в отделение без пропуска, на правах истинного хозяина Царства, о котором в департаменте ничего не знали.
За прошедшие годы в филиале Царства мертвых на Финишном проезде случилось немало перемен. Похоронный комбинат жил и менялся вместе с новой Россией, которая отражалась в нем, будто в тусклом старинном зеркале в массивной оправе. Но новые режимные правила были, наверное, самым парадоксальным новшеством.
