Ну и закрывает номер анонс следующего. Самые знаменитые похороны двадцать первого века. Вскрытие по Шору — репортаж из секционной. Рейтинг оборудования — холодильники.
Было бы очень интересно взглянуть на то, что начнется, когда такой журнальчик попадет в продажу. Пусть даже запечатанный в пластиковый пакет. Живо представляю себе лицо розовощекого здоровяка средних лет, который принялся листать такой глянец в вагоне метро, по дороге на работу. И молодую блондинку, случайно заглянувшую ему через плечо, а потому в ужасе.
Для меня же этот воображаемый журнал стал отдушиной. Той дело погружаясь в кружащуюся рутину однообразных физических действий, я раскрывал его страницы вместе с Аидом, рассматривая фотки и обсуждая статьи. Самый большой труп месяца, 210 кило. Комментарии фельдшера с перевозки — рассказ о том, как правильно носить такие веса. И вновь рубрика «Дело техники». На этот раз обзор катафалков, технические характеристики, отзывы об эксплуатации. Посмертный визаж. Какой тональный крем лучше всего в работе с мертвым лицом? Подборка косметических брендов с комментариями санитаров. А вот лучший ритуальный агент месяца — нынче из Питера. С ним интервью и пара фоток.
Аиду журнал явно нравится, да и мне тоже. Жаль, нельзя подержать в руках. Можно только мозгами пощупать.
Тележка-путешественница. Вскрытия
В то утро я рано попал в секционную. Выдачи сбросили темп в 10.30, когда начались отпевания. И лишь только батюшка, начал молебен, я двинулся в свой кровавый вонючий секционный мирок. Там меня уже ждал «доктор радио», Юра Романцев. Увидев меня, он с ходу протянул список с тремя фамилиями. И вид при этом имел очень жалкий и помятый. Чем-то он походил на елку, приваленную снегом усилиями первого настоящего снегопада. Точно такая виднелась позади доктора, в окне, и оттого схожесть их была очевидной.
— Вот, надо вскрывать, — с трудом промямлил он и сник, тяжело вздохнув.
— Кажется мне, товарищ патологоанатом, вы вчера себя очень плохо вели. Просто безобразничали, наверное, — предположил я, вынимая из шкафа инструменты.
— Да, друзья приезжали, — как-то виновато ответил тот, снова вздохнув. — В этот раз еще обошлось вроде. Только фрамугу на кухне разбили. А вот в прошлый раз история была.
— Ну, давай сперва облегчи душу. А уж потом и резать станем. А если мне не исповедуешься — не пройдет похмелье, — пригрозил я доктору. — Как окно-то высадили?
— Да Сашка, друг мой со школы еще, с какой-то Юлей познакомился в магазине. Потом, помню, звонил ей полвечера, а после уж и она сама заявилась. Ну и в какой-то момент они на кухне уединиться решили. Минут через десять — глухой удар и звон. Я чую неладное, а заходить как-то неловко. Вдруг там у них интим. Под дверью послушал, они как-то странно так пыхтят. У меня тогда, у пьяного, такие варианты в голове нарисовались — аж жутко стало. Вдруг, думаю, он ее там стеклом режет, или душит. А может, и она его.
— И чего в итоге?
— Сашка говорит, что на подоконник ее посадил, стали они целоваться, она вроде как голову неловко откинула — ипо стеклу. А оно треснутое чуток было — вот и не выдержало страсти. Такое только он мог учудить. Вечно с Сашкой какие-нибудь приключения. Мы в прошлом году, помню, тележку из супермаркета с ним угнали. Набрали продуктов, смотрим — все тележки на стоянку волокут, к машинам. Ну и мы покатили. Машины у нас, понятное дело, никакой не было, мы же пьяные. А потому решили, что так жратву с бухлом до дома и покатим. И три квартала ее везли, хоть бы кто нам чего сказал! Домой ее затащили, провиант вынули, а выкидывать жаль. Я ее на балкон поставил, всякий хлам в нее складывал почти год.
— До сих пор у тебя, угонщик?
— Не, я ее недавно на родину отвез, в Курск.
— Как отвез? — изумился я.
— На поезде, на полку для багажа закинул, а там меня уж на тачке встречали. Сейчас на даче у родителей стоит.
— Ну, ты, доктор, и кутила. Отчаянный гусар просто! — хлопнул я его по спине. — Аспиринчику выпей, мил человек. А то сейчас работать надо.
— Пил уже, — тоскливо отозвался Юра. — Чего-то не помогает ни хрена аспирин этот.
Спустя полчаса он уже склонился над зловонным нутром дряхлой бабульки, лежащей перед ним на анатомическом столе. В секционную зашел доктор Савельев.
— Вы, парни, с этой дамой поосторожнее. Я ее карту посмотрел. У нее там последняя запись пять лет назад, на запор жалуется. И если сей недуг ее все это время мучил — может сильно плохо пахнуть, — с сочувственной улыбкой покачал он головой и был таков.
Дорога домой. Пельменная
И снова случилась дорога домой. Те, кто не замечает ее среди значимых важностей очередного трудного дня, те многое теряют. Одни закрываются от нее детективным томиком, газетой, другие дарят это обязательное ежедневное время дремоте. Не видя дороги домой, рвут мостик между буднями, казалось бы, совсем ненужный, неприглядный. Толчея метро, заплеванные электрички, запах пота чужаков сквозь навязчивую торговлю — зачем это помнить? Может, и правильно. Но — с другой стороны. А как же пельменная?
Я увидел ее именно по дороге домой — и никак иначе. Клянусь, это могло произойти только в тот день, и никогда раньше.
Ранняя осень, но уже дождливо, сыро и пророчески холодно. Я, по-летнему неразумно и легко одетый, скукожился на цветастом креслице маршрутного такси, наслаждаясь общественным комфортом за один американский доллар, по курсу. Досуха выжитый трудоемким похоронным деньком, я упер взгляд в вибрирующее каплянистое стекло. А в нем скользил, полный холодных и ярких красок, словно слетевший с кисти смелого импрессиониста, этюд о вечно живом городе. Упрямая природа, презирающая цивилизацию, все-таки коснулась его своим увяданием, заставив деревья полыхать на все лады. Картина эта неслась вдоль моего лица куда-то назад, иногда преломляясь в стекающих по стеклу каплях, отчего некоторые фрагменты ее на мгновение вдруг гротескно выпячивались. Совершенно вымотанный, уставший до ломоты в суставах, я смотрел на это зрелище будто загипнотизированный, завороженный. И даже подумал, что если сейчас какой-нибудь пассажир протянет мне сзади монеты, попросив передать за проезд, то я попросту закрою глаза и притворюсь спящим. А сам, сквозь узкую щелочку век, продолжу скользить взглядом по летящему холсту безымянного художника.
Признаюсь, я почти стал засыпать. Но вдруг что-то беспардонно геометрическое, смачное и очерченное, кольнуло меня, резанув импрессионистское полотно пополам. Вывеска, вцепившаяся в дом на другой стороне улицы, была химически красной и несла на себе крупные сочные буквы. «Пельмень», — возникло у меня в голове слово, которое, как известно, было сначала. «Пельменная», — оформилось оно затем, разбудив во мне целый сонм самых разных флюид.
И запахи были первыми из них. Сначала тонкие, потом на тон ярче, они рисовали мне кухонное изобилие. Такое, когда, накрывая стол, в итоге приходится поискать место, куда бы поставить венец пиршества — запотевшую бутылочку чего-нибудь. Ведь размеры стола решительно не выдерживают ни желаний, ни возможностей. Но все же она, аккуратно втиснутая бочком, занимает свое место среди головокружительно пахнущей снеди, уложенной в мисочки побольше и баночки поменьше. А в центре — пузатая, важная, подбоченившаяся пухлыми ручками, супница, полная пельменей. Они, уже сваренные, еще помнят, как пару часов назад на кухне все было белым-бело от муки, по столу туда-сюда ходила работящая скалка, раскатывая тесто до почти прозрачной толщины. Старая рюмка, на ножке, с гранью, сбереженная поколениями хозяев еще с довоенных лет, вгрызается в него, потом фарш с ложечки, ловкие пальцы — и новый пельмешек встает в строй, прислонясь к своему собрату на опудренной мукою деревянной доске. Теперь они в центре внимания. Все остальное, и даже водка, которая чаще всего ценна сама по себе, сейчас немыслимы без них. Едоки собрались на пельмени, и ничто другое их не заменит.
