— Итс мирикал, — произнес я осипшим от волнения голосом.
— Конечно, чудо, — согласно кивнул Тимур. — Мы в чудесном месте. Поэтому здесь происходят чудеса. Те, кто построил это, они помогают, — убежденно сказал он. И оглянулся, будто в надежде увидеть призраки первых христиан, незримо замершие возле нас.
Ничего не ответив на его слова, я просто стоял перед этим невероятным событием, впитывая каждое его мгновение. И если в первую минуту еще допускал, что свеча вот-вот потухнет, то после уже точно знал — она будет гореть так же, как в храме перед иконой. Ведь я и был в храме, всего в каких-то паре метров от алтаря. И резвый весенний стамбульский ветер ничего не мог с этим поделать.
Где-то минут пятнадцать спустя, когда свеча уже изрядно прогорела, мы поднялись на верхний ярус.
Подойдя к краю, я с замиранием смотрел сверху вниз на небольшой огонек, бьющийся у выдолбленного в стене креста. Усевшись на самый край ничем не огороженного провала, идущего вниз до первого яруса, свесил вниз ноги, не в силах оторвать глаз от моего чуда. И был настолько поглощен своими переживаниями, что думать толком не получалось. Обрывки мыслей тонули в блаженном восторге, который дарила мне свеча, горящая вопреки всем законам физики. Было такое ощущение, что Господь привел меня сюда, чтобы лично вручить от себя открытку. Ни о чем подобном я не мог даже и мечтать. И от того зрелище было вдвойне упоительным.
На память о том дне, навсегда занявшем очень особенное место в моей жизни, осталась фотка, воткнутая в альбоме на особое место. На ней древний алтарь и пламя, охраняемое Высшими Силами. На первый взгляд — обычная фотография. Но стоит мне взять ее в руки, как шум ветра тут же наполняет все вокруг, снова и снова оживляя чудо, так щедро подаренное мне Богом. И если вдруг тоскливо или горестно, то стоит лишь взглянуть на нее, и жить становится легче. Подхваченный чудесным знамением, я парю над сиюминутными бедами, глядя на них сверху вниз, как глядел я на пламя свечи, сидя на верхнем ярусе константинопольских катакомб.
Выдачи. Личное
После некоторого затишья, накрывшего Царство мертвых в конце недели, понедельник принес нам щедрый урожай мертвецов. Возможно, виноват был скачок давления, совпавший с магнитной бурей небывалой силы, если верить регулярно привирающему прогнозу. Или просто слишком много москвичей разом подошли к своей последней черте, дружно переступив ее на пути к другой жизни. Так или иначе, но холодильник был забит до отказа, ни одного свободного места. Резервный агрегат, ютившийся в подвале, был готов к приему новых постояльцев, а мы — к тяжелому рабочему дню, не оставляющему шансов присесть даже на несколько минут.
Выдач у нас было совсем не много, буквально несколько. Начав в девять, без чего-то десять мы должны были уже закончить с «ритуальной деятельностью», поступив в полное распоряжение родной медицины. Тогда мы сменим удобные кроссовки на непромокаемые резиновые галоши, а общество заплаканных родственников и деловитых похоронных агентов — на компанию патологоанатомов, ждущих от нас органокомплексы тех усопших, к которым у государства до сих пор есть вопросы. Торжественный кремовый мрамор траурного зала и аромат всевозможной парфюмерии, смешанный со смолянистым запахом гробовых досок, уступит место лаконичному белому кафелю, стали секционных столов и совсем другим запахам, в которые лучше толком не внюхиваться. Нацепив тяжелые длинные пластиковые фартуки и сдобренные тальком резиновые перчатки, мы с Вовкой Старостиным превратимся в секционных санитаров, подсобных мясников от медицины, чья работа страшна и немыслима для подавляющего большинства людей.
Но все это будет потом, а пока мы хороним. И хотя выдач мало, опять торопимся, ведь вскрытий будет много. Хочется скорее начать, ведь родня и их доверенные агенты ждут справки о смерти как можно раньше, чтобы вовремя успеть в ЗАГС и на кладбище. Мы не должны их задерживать. У нас не химчистка, а потому любые сбои воспринимаются людьми крайне болезненно, заставляя нервничать и их, и нас.
Но родственники что-то задерживаются. Стрелка часов перемахнула девятичасовую отметку уже минут десять назад, но в отделении тихо. Дверные звонки молчат, словно затаились в ожидании рук, что начнут давить на их круглые кнопки.
Ну, вот наконец-то появился первый агент, наш старый добрый знакомый Леха Ахромов. Вернее, это Вовки знают его лет десять, а то и больше. Я же — всего несколько месяцев, с тех пор, как вернулся в строй. Ахром, как все мы его по-дружески называли, был крайне небанальным образцом агента. Если столкнешься с ним мельком, скорее всего решишь, что перед тобой человек искусства, телевизионщик или еще какой-нибудь журналист. Стильно и смело одетый, с европейской внешностью и в модных очках, он сразу располагал к себе, общаясь открыто и харизматично. Веселый, остроумный, правильно владеющий немалым словарным запасом, Ахром просто лучился уверенным оптимизмом. Как выяснилось потом, любил хороший анекдот и выпить. А выпив, с удовольствием куролесил в первых рядах на отвязных концертах Шнура, несмотря на свои сорок. И в целом был признан мною человеком многогранным и человечным, что особо ценно в циничном похоронном бизнесе.
Многогранность его мне открылась через некоторое время после нашего знакомства, когда я узнал от Вовки, что Ахром закончил Бауманку с красным дипломом, а потому с легкостью перемножал в уме длинные числа, даже будучи изрядно подшофе. Так что творческая наружность, похоронное дело и фундаментальное математическое образование гармонично существовали в Лешке Ахромове, сливаясь в единое целое, в тот день увенчанное кашне с замысловатыми узорами.
— Темыч, привет, работяга! — радушно улыбнулся он, будто мы не виделись с ним пару лет.
— Утро доброе, Леха. Что это вы, сударь, на выдачу-то опаздываете?
— Катафалк застрял, представляешь? — посетовал он. — Но все проблемы позади, у меня все в сборе. Можно отдавать. Я смотрю, мы первые успели?
— У нас всего-то четыре выдачи, три из них на девять. Так что вы первые опоздали, а не успели, — поправил я его.
— Ладно тебе, брось ворчать. Форс-мажор ведь. А Вовки где?
— Сейчас появятся. Старостин с дежурным врачом трет, ну, а Бумажкин бумажками занимается.
— Ему сам бог велел, — хохотнул Ахром.
— А как звать-то страдальца твоего? — поинтересовался я, прежде чем отправиться в холодильник.
— Ведрянка, — ответил он.
— Ведрянка? Ага, помню такую, — кивнул я.
— Занятная фамилия, такую сложно не запомнить, — сказал Леха, тщательно протирая очки салфеткой для оптики.
После этих его слов я зайду в зал холодильника, найду среди записей на дверях секций редкую фамилию и, взяв подъемник, с металлическим лязгом выкачу поддон с трупом на его рельсы. И все как обычно. Подготовка, глухой звук холодного тела, ложащегося в гроб. А пока движется процесс, мы немного отвлечемся. На что? На фамилии.
Есть мнение, что мы, похоронные санитары, совершенно не запоминаем тех мертвых, что день за днем проходят сквозь нас нескончаемым будничным потоком. Так вот, оно справедливо лишь отчасти. Конечно же, мы не помним большинство из них. Для нас очередной постоялец Царства мертвых главным образом объект труда. Одним словом, труп. И он остается трупом до тех пор, пока подкат с гробом не пересечет границу траурного зала, представ перед родственниками, коллегами и друзьями. Тогда он вновь станет чьим-то отцом, другом, фронтовым соратником, добрым соседом или сослуживцем. Но для нас, оставшихся по другую сторону ритуального зала, он так и останется трупом и вскоре растает в складках памяти. Но. бывают и исключения. Некоторые из них надолго задерживаются с тобой, а бывает, что вспоминаются даже спустя много лет. Почему?
