Утром, меняясь, Маша все смотрела за ворота: не мелькает ли где Вадик? Но в гараже ей сказали, что он здесь, на территории. Разыскивать его не было сил, ждать на морозе тем более, и Маша отправилась домой. Вечером она поговорит с ним построже, а пока надо что-то приготовить повкуснее, что было теперь еще более затруднительно, чем при Брежневе. Но Маша не расстарается… Пусть знает сыночка, что мама примет его всегда и любым.
Вадик появился дома довольно поздно, как-то чересчур долго переодевался, потом тщательно мыл руки, а сев за стол, отвернулся, как бывало, к окну, хотя за ним ничего не было видно, кроме морозного декабрьского вечера.
– Ты что ж, на мать и взглянуть не желаешь? – спросила Маша, ставя перед ним тарелку.
– Устал, извини, мам, – выдохнул Вадик и принялся поспешно хлебать суп.
Маша поняла – это чтобы с ней не разговаривать. Ну, она подождет.
– Вадичка, – вкрадчиво спросила Маша, когда он наконец отставил тарелку, – а чего это ты с этой… Галькой, а? Не пара она тебе, а, сы´на?
– Да, мама, не пара! Не пара! Тут ты права.
Он наконец поднял на нее глаза, и Маша увидела, что они сплошь в красных прожилках, будто Вадик плакал день и ночь напролет.
– Так и брось ее! – всплеснула руками Маша. – Брось!
– Мам, я не могу ее бросить! – Вадик опять отвернулся к окну.
– Да почему ж не можешь! Брось!
– Мама, я не могу ее бросить, потому что с ней никогда и не был! Не хочет она меня – ни видеть, ни слышать! Довольна? Ты довольна?!
Этого Маша никак не ожидала. Хотя почему?… Когда еще говорила Клавка… Но тогда Маша не поверила, что это Вадик за Феоктистовой шлындает, а не она за ним. Наверное, теперь Маша просто обиделась за сына.
– А чего это она тебя… так? – Маша не смогла найти слов для обозначения этих странных отношений.
– Не любит она меня. Не нужен я ей. Вот… – Вадик снова посмотрел на мать, только уже по-другому. Будто говорил: пожалей меня, мама!
«Вот, понимает, понимает же, кто его по-настоящему любит!»
Маша бросилась к сыну, прижала его голову к груди, стала целовать в коротко стриженное темечко.
– Да ну и пусть! Пусть! Забудь об этой шалаве! Гроша она ломаного не стоит…
«Другую себе найдешь!» – едва не выпалила Маша, но побоялась придать мыслям сына совсем нежелательный для нее ход.
– Смотри, какой ты у меня ладный, хороший… Что тебе в ней? Забудь ты ее!
– Это легко сказать… – Вадик отстранился от нее, вздохнул. – Я уж к ней и так и эдак…
– А она чего? – осторожно спросила Маша.
– Не надо мне никого, говорит, сама проживу, без мужиков. Я бы понял, если бы она замужем была, дети там… А то – никого ей не надо. Вот что обидно. Будто я еще меньше, чем никто…
Маша ехидно хмыкнула: ох и глупенький же ты! Поверил… «Никого»! Да накручивает она ему, хочет покрепче привязать… Ох, бедный сыночка! Хорошо, что Вадик не видел Машиного лица – опять пялился на черноту за кухонным окном.
– А с начальством она… как? По-другому, да? «Не хочу, не надо»! Да?
– Сплетни это, – нехотя возразил Вадик.
– Ну конечно! Как бы не так!
– Я знаю, мам. Завидуют, что красивая, вот и льют грязь.
– Да уж было б там чему завидовать. «Красивая»! Видимость одна.
– Это пустой разговор, мам. Все как есть, так и есть. Чаю дашь?
Маша налила ему чаю и дальше расспрашивать не стала. Вадик молча посидел над пустым стаканом и ушел к себе. А Маша, перемывая посуду, размышляла об услышанном.
Нет, до конца она этому не поверила. Чтоб бабе, пусть бы и интересной, никто не нужен был – ох, врала бы ты, Феоктистова, получше! Просто шофер-механик тебе, красуле в норках, не по чину, а начальнички отстрелялись на тебе в охотку да к законным женам под бочок! А, не так, скажешь? Вот и болтаешься, как дерьмо в проруби… Сколько таких красивых до образованных так и остались в вековухах или повыскакивали за разведенных да алиментщиков? Все перебирали-пересматривали да доперебирались. А дурненькие – те вот не гнушались. Первого, кому не свезло рядом притормозить, того – цоп! – и в ЗАГС. Вот и пристроились. Как Маша в свое время. А красивые… Те так и не попробовали мужниного-то, своего, законного… Все чужими, случайными перебивались, а то и вовсе одни были.
Однако расслабляться Маше, наученной горьким опытом с женитьбой старшего сына, было нельзя. Эта Галька, которая, кажись, была даже чуть старше Вадика, может в одночасье сообразить, что Машин сынок – последний ее шанс устроиться, и, не приведи господь, изменит свое к нему отношение… И тогда не минешь принимать в дом тасканную по начальничьим диванам проститутку… Ох, вот страмота-то была бы Маше, хоть брошенке, но честной бабе!
Маша очень похвалила себя за это дальновидное умозаключение. Эта Феоктистова с течением времени могла стать куда как опаснее, нежели сейчас, и глаз с нее спускать было нельзя. И ведь есть Бог на небесах, а?! Как Маше выгорело – подменить Клавку так кстати и распознать эту историю. Впору Клавдии коробку конфет дарить… Хотя нет, перебьется. Чести много.
Так что домашняя жизнь у Маши как бы замерла в каком-то малоприятном, студенистом состоянии, но и это было неплохо. Хуже было то, что матушку-Расею сотрясали несуразные нововведения. Например, кооперативы, соблазнявшие простой люд своей пятихаткой – пятисотрублевым ежемесячным заработком. Он, как некое умственное несварение, морочил душу работягам, которым теперь не хватало на опохмел даже не денег, а самой водки. А потом в три раза подскочили цены на продукты. И у них в сельпо впервые за много месяцев появилась свежая, не слоившаяся водопроводной водой сметана и – впервые за много лет! – розовая, маложирная ветчина… Но! Сметану по тридцать семь рубликов, сказывают, выкинули почти всю, а начавшую зеленеть ветчинку с трудом продали по половинной цене.
В том кафе, откуда к Маше капали хоть и небольшие, но верные деньги, который месяц было грустное, какое-то кладбищенское затишье. Проезжие не могли платить столько, сколько надо, чтобы предприятию можно было хоть как-то держаться на плаву. Потом заведующий на ужуленные из того же гособщепита деньги выкупил кафе. Но и это его не спасло. В зале часами сидели и едко, душно курили огромные, как платяные шкафы, мрачные молодые мужики. Немногие заглядывавшие туда посетители, едва встретившись с ними взглядами, с порога заворачивали назад. Ни Маша, ни другие работники денег за свое сидение в подсобке не получали, поскольку бритоголовые шкафы за кормежку не платили, наоборот, только тратили продукты. В середине девяностого года кафе закрылось, а потом его походя сожгли поселившиеся в нем бездомные.
На заводе у Маши тоже произошли перемены. Пожилых рабочих увольняли пачками, без пощады: мол, у вас хоть пенсия какая-никакая есть, а молодым куда деться? А под расчет получите этими, как их… акциями… Аргумент это был слабый – по акциям ничего не платили, поскольку заказов на продукцию не было, а пенсии, чего уж при советской власти даже представить себе нельзя было, стали задерживать на два-три месяца. А когда ее все-таки давали, внушительной по старым меркам суммой, купить на нее ничего существенного было нельзя, поскольку цены росли быстрее всех пенсий.
