* * *
Ночью Зинта лежала на кровати, а Мевия сидела подле нее на стуле, и они шептались, обсуждая ситуацию в доме, в Риме и вообще в империи.
— Я не доверяю центуриону Марку Декстру, этот человек темный, о нем я ничего не ведаю, — говорила Зинта шепотом, — кроме того, что он враждует со своим отцом так, что они убить друг друга готовы. — Она неплохо знала латынь, но наверняка у римских эстетов ее произношение вызвало бы смех. — Я даже не могу понять — охраняет он нас или только следит, как и все в этом доме. И что с нами будет?
— Надеюсь, твой старший сын вернется в Дакию и будет править.
— Диег?.. Да, Адриан хочет этого. Недаром он поставил в нашем ларарии
[73]
Диоскуров. Божественные всадники должны покровительствовать моим сыновьям. Но мой брат? Децебал? Что с ним станется? То же, что с Диурпанеем?
— А что сталось с Диурпанеем? — Мевия не ведала о дакийских событиях практически ничего — слышала, как все, что недавно была война, и в войне этой победил Траян, а Децебал, хотя и сохранил царство, но власть его пошатнулась, и полную независимость правитель Дакии утратил.
— Диурпаней умер, — уклончиво ответила Зинта.
— Децебал уже немолод и тоже когда-нибудь умрет. Тогда царство достанется твоему сыну.
— Диурпанею помогли умереть, — сказала Зинта таким тоном, что сразу сделалось ясно, что именно скрывается за словом «помогли».
— Надеюсь, с Децебалом будет иначе.
— Мне тут не нравится… — призналась Зинта. — Столько людей, столько грязи…
— Грязи? — удивилась Мевия.
Украшенный множеством фонтанов Рим с его прекрасными храмами и зелеными парками ей никогда не казался грязным.
— Не то что у нас в горах… — шепнула Зинта. — Я привыкла к другому воздуху — где не пахнет известью и пылью. Неужели нельзя было поместить нас где-нибудь в большом поместье?
Мевия вздохнула. Наверное, Зинта права: Город — не место для выросших в горах мальчишек. Если большинство богачей старается вывезти на лето детей из Рима, то маленьким дакам тем более стоит уехать, для них болотные влажные испарения в низинах столицы стократ опаснее. Надо поговорить об этом с Марком Афранием.
Мевия улыбнулась: мысль о том, что придется переговорить с Марком, ей нравилась.
«О, Венера! Неужели я влюбилась? — мысленно спросила себя гладиаторша и так же мысленно рассмеялась. — Влюбилась как глупая девчонка! Ну надо же!»
Глава III
ПОСЛАНЦЫ
Апрель 858 года от основания Рима
Рим
В тронном зале Домициана Траян принимал парфянских послов. Огромный зал с двухъярусной колоннадой, с наборным мраморным полом и апсидой, где стояло курульное кресло императора, освещался через большие окна под потолком. Стены тоже были отделаны мраморными панелями, и портики вдоль стен украшали колонны из радужного мрамора, а в нишах стояли базальтовые статуи, сверкая черными полированными боками, — сомнительные свидетели триумфа Домициана над хаттами и даками.
Император каждого явившегося на прием сенатора называл по имени и каждого лобызал в обе щеки. Адриан, присутствовавший при сей процедуре, невольно морщился и испытывал горячее желание удрать в соседний перистиль, это причудливое порождение фантазии Робирия, придворного архитектора Домициана, где отделанные каппадокийским полупрозрачным мрамором стены, отполированные до зеркального блеска, не хуже серебряных зеркал отражали каждого, кто осмеливался приблизиться к императору. Обрамляющие перистиль колоннады выстроились, будто солдаты на плацу, а расположенный в центре низкий восьмиугольный лабиринт фонтана сулил прохладу. Мелкая, вечно колышущаяся вода, блеск ниспадающих струй, что извергались из пышной и вычурной статуи, — все это не то чтобы радовало придирчивый взгляд Адриана, но не вызывало отторжения, как оставшаяся в тронном зале толпа заискивающих льстивых стариков. Особенно противно было смотреть, как Траян лобызает эти щеки, сивые от седой щетины, плохо выбритые или, напротив, выбритые слишком хорошо, алеющие свежими порезами. Ну почему императору так необходимо выслушивать эти велеречивые славословия — он бы, Адриан, сбежал на край света — в Британию, отвергнутую Светонием, или на Данубий, в милый сердцу, все еще не получивший статус муниципия Эск, где Пятый Македонский все так же нес службу, наблюдая, как на другом берегу реки растет сосед-соперник Сацидава, или в Колонию Агриппины, в Германию, куда Адриан мчался сломя голову, соревнуясь с гонцами Сервиана, и едва не сломал себе шею, торопясь доставить дядюшке сообщение, что отныне Траян — властелин Рима.
«А я… когда я получу предсказанное?» — Адриан мысленно закрывал глаза, представляя, как ему — где-нибудь на данубийском лимесе или в жаркой Сирии, где небо не синее даже, а фиолетовое от безумной жары, а зелень бывает зеленой только ранней весной, несется гонец и, соскакивая с измученной лошади, выплевывает слова запекшимся ртом: «Адриан Август…»
Или это будет загородная вилла… Почему бы и нет? Столь же причудливая, как фантазии Робирия, но построенная по личным чертежам Адриана… Берег канала, мраморная скамья, отражения статуй в зеленой непрозрачной воде.
Адриан вздрогнул и очнулся от сладостных фантазий.
Сенаторы были все поцелованы, наступил черед приема парфянских послов. В длинных шитых золотом одеждах, в островерхих шапках, послы входили в зал — кланялись на восточный манер до земли. Глаза у всех подведены сурьмой, бороды завиты, завиты и волосы, что спускались из-под шапок на плечи. Адриан уловил ароматы благовоний, призванные перебить запах долго пролежавшей в сундуках одежды.
За путаными и многословными речами послов смысл уловить удавалось не сразу — впрочем, смысл все же проступал, медленно и как будто с неохотой, по мере того как переводчик сообщал на латыни речь посланца Пакора: царь просил поддержать именно его в той склоке, что длилась уже много лет в Парфии, и ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не поддерживать Вологеза и уж тем более Хосроя, надменного, дерзкого зятя Пакора, который также осмелился претендовать на царский венец.
«Видимо, дела у них совершенно дерьмовые», — отметил про себя Адриан.
Впрочем, посольство явно не удалось — потому как тут же возник вопрос об Армении, кому там быть царем и с чьего соизволения, и следом — вопрос об Осроенском царстве,
[74]
распоряжаться которым опять-таки намеревался Пакор.
Так что Траян, хотя и принял дары, но с послами говорил неласково и ничего — ровным счетом — не обещал Пакору.
— Помпей Лонгин принял яд… — донесся откуда-то издалека незнакомый голос.
