Не пустил Сабазий.
Клещом вцепился в руку:
– Дальше нельзя!
Странно, но жрец, служивший проводником, ничего не сказал о запрете. Он проскользнул внутрь и скрылся. Римлянин и его раб остались в первом дворе.
– Что это значит? – повернулся Приск к Сабазию.
– Сейчас выйдет жрец тебя встретить. Тебе внутрь нельзя. И мне нельзя… нет! – энергично замахал руками Сабазий, как будто боялся, что трибун его не поймет.
– Но почему этот жрец ничего не сказал?
– У ворот сказали. Когда платили пошлину. Помнишь?
– Я? Нет, ничего не помню. Кроме слова «запрещено».
В этот момент двери отворились, и навстречу послу вышел другой служитель – в длинных, расшитых жемчугом одеждах.
– Это Акаба, верховный жрец Шамша, – шепнул Сабазий и склонился до земли.
– Сегодня в святилище никто не входит: ни те, кто живет внутри стен города, ни те, кто живет за стенами, – объявил Акаба. – Только жрецы сегодня входят к Шамшу.
– А дары жрецы принимают? – спросил Приск, с трудом скрывая раздражение.
Он только что чуть не угодил в ловушку.
– Приноси дары завтра, и Шамш их примет, а Уруд примет слова императора римлян. Сегодня, когда золото-светный Шамш уйдет почивать, тебя посетит один из тех, чья жизнь осенена милостью царя царей. Дабы обсудить на пиру важные вопросы и назначенную встречу с повелевающим.
В Хатре, как и Парфии, деловой прием всегда совмещался с обедом, это посланец императора уже знал. Посему его не удивил визит вечерней порой. Эдерат, дальний родственник правящих Аршакидов, явился в дом с многочисленной свитой, которую, впрочем, оставил у порога. Эдерат был молод, румян, с маслянисто поблескивающими глазами, с тщательно завитыми локонами негустой бороды. Шелковые вышитые одежды окутывали его тело, оставляя открытыми лишь лицо и запястья.
Еще он был велеречив, улыбчив, говорил много, но фразы его трескучи и пусты, хотя греческий – хорош, как будто этот парень прибыл прямиком если не из Афин, то откуда-нибудь из Коринфа. Потом Эдерат внезапно замолк и стал просить настойчиво – настырно даже – рассказать о Траяне, расспрашивал не об армии – о дворце на Палатине, о новых дивных постройках Аполлодора, об играх, что устраивали в Риме, и тут же будто ненароком интересовался: в самом ли деле император так стар, и правда ли, что он плачет по ночам и, стеная, призывает умершую старшую сестру, к которой был необыкновенно привязан.
Приск, слыша такие вопросы, дивился, откуда хатрийцы добыли подобные сведения. Сам же отвечал сухо, что не бывал ночами в покоях императора, а днем Траян бодр, хотя и несколько мрачен, на жеребце своем сидит уверенно, но годами он в самом деле не молод. Потом пошли вопросы об Адриане – о том, любит ли его император, не злится ли на него и доволен ли, как его «викстра» все устроил в Антиохии.
Тут Приск сообразил, что надо Адриана хвалить, всячески намекать на его близость к императору и заявлять, что ныне, после смерти сестры, император особенно привязался к кровной родне. Кроме расспросов о делах государственных, Эдерат легко и как бы вскользь поинтересовался личными делами трибуна – скорее из вежливости, нежели из интереса.
– Моя семья далеко, – отвечал Приск охотно.
– Но супруга порадовала тебя сыном? – спросил Эдерат. – Это великое благо – если в семье имеется сын, – заметил он льстиво.
И Приск кивнул, сразу же пожалев об этом. Воспоминание о Гае теперь почему-то вызывало не радость, а глухую тоску.
Хотя… Какой вред могли причинить хатрийцы его сыну, который в этот момент находился на другом конце земли?
– А почему тебе прислуживает такой урод? – Эдерат указал на сидевшего в углу Сабазия с брезгливой гримасой.
– Он хорошо мне служит. И его шрамы тому не мешают.
– Приятно смотреть на красивых мальчиков, а не на таких… – Эдерат презрительно сплюнул. – Я бы продал его на каменоломни.
Приск заметил, как сжались кулаки юноши, как сверкнули ненавистью его глаза. Даже показалось, что парень скрипнул зубами.
Военный трибун прищурился.
– Я не люблю красавчиков, – сказал он с вызовом, и этот выпад можно было отнести в адрес самого Аршакида. – И людей ценю за то, что они делают, а не насколько сладко улыбаются.
Эдерат побелел.
– Ты дерзок, римлянин. Странно, что наместник Адриан выбрал тебя послом.
– Меня выбрал сам Траян. Наместник лишь снабдил меня всем необходимым, – усмехнулся Приск.
Эдерат оскалился и что-то пробормотал на своем языке. Что именно – трибун не понял. Зато понял Сабазий. Глаза его сузились, губы плотно сомкнулись.
– Он обещал тебе сто лет муки, господин, – сказал Сабазий, когда Эдерат вышел.
– Он солгал, мой друг… Сто лет я никак не проживу, – отозвался Приск почти легкомысленно.
* * *
На другой день посланца императора допустили к Уруду – передать краткое, ничего не значащее послание, а в дар храму – бюст Траяна и на словах заверения, что под дланью Рима Хатре будет куда уютнее, нежели под властью парфян и Хосрова. И все блага хатрийцам гарантирует как Траян, так и его племянник, наместник Сирии Адриан. В самих этих словах звучал недвусмысленный намек, что родство в данном случае – больше чем родство. Приску ответили, что Хатра ни с кем воевать не намерена, прежних друзей не забывает, но рада новым. Ответ этот в принципе не значил ничего. Но то, что бюст Траяна приняли, а Уруд к тому же решил изготовить большую статую императора из камня, могло служить тайным намеком, что Хатра готова стать под длань Рима, если… допустим, если Ктесифон окажется слишком слаб, чтобы ее защитить.
Так что в какой-то мере Приск свою миссию счел успешной и вернулся домой в хорошем расположении духа.
Уже вечером, после заката солнца военного трибуна пригласили к греческому купцу Дионисию. Опять Сабазий провел господина лабиринтами улиц и переулков точно к дому, построенному в эллинистическом стиле – с глухими стенами, выходящими на улицу, зато с перистилем, окруженным портиками ионического ордера.
В покоях грека было тесно от многочисленной мебели – два ложа с бронзовыми ножками завалены грудами тканей и подушек, одноногий столик ломился от яств, в шкафах выставлена драгоценная посуда, а в центре комнаты стояли на парфянский манер две серебряные курительницы на высоких ножках. Ароматный дымок струился по комнате причудливыми завитками, смешиваясь с вульгарным чадом масляных светильников, что висели металлическими гроздьями на бронзовых подставках.
Имя знакомое – его называл Адриан, отправляя военного трибуна в Хатру. И о чем надобно говорить с Дионисием и как с ним держаться, Адриан тоже объяснил лично, взяв клятву ничего по этому поводу не говорить более никому.
Грек рассыпался в треске льстивых фраз, спрашивал, не дожидаясь ответов, – о здоровье Приска, как идут дела его, как семья и друзья, и уж как-то нахраписто и опять же льстиво интересовался, отчего это военный трибун хромает, не старая ли рана беспокоит, и предлагал услуги своего лекаря. Потом, как-то особенно хитро закрутив разговор, он вдруг замолчал на мгновение, а потом выдохнул, склоняясь к самому уху военного трибуна так, что обдал его теплом дыхания и влагой слюны: а правда ли, что Адриан провозглашен наследником империи.
