Здесь и там виднелись останки причалов, как-то нерешительно и кособоко удалявшихся от берега; те из них, что находились дальше к югу, почти совсем развалились. А вдали, несмотря на высокий прилив, выступал над водой длинный черный и как будто угрожающий силуэт. Это, как я догадался, и был Чертов риф. При взгляде на него у меня возникло ощущение, что риф притягивает, подманивает к себе, каковое чувство накладывалось на первоначальное инстинктивное отвращение к этому месту и едва ли его не пересиливало, отчего в целом становилось еще тревожнее.
По дороге мы никого не встретили, но вскоре за окнами автобуса потянулись заброшенные фермы в разных стадиях разрушения. Затем я приметил несколько обитаемых домов с разбитыми окнами, заткнутыми тряпьем и всяким хламом, и дворами, усеянными ракушками и рыбьими костями. Пару раз я видел апатичных людей, копающихся в голых садах или собирающих моллюсков на песчаных пляжах вдали, а стайки чумазых, похожих на обезьянок детишек играли вокруг поросших бурьяном наружных лестниц. Что ни говори, а эти люди беспокоили меня гораздо сильнее, чем мрачные, унылые здания, ибо почти у всех в лицах и движениях была одна и та же странность, которую я инстинктивно возненавидел, хотя и не мог толком объяснить себе причину этой ненависти. Потом, немного погодя, я подумал, что их характерная внешность напоминает какую-то картинку, которую я мог видеть в книге, причем при обстоятельствах, когда душа ужаснулась чему-то или пребывала в меланхолии; но это псевдовоспоминание очень быстро исчезло.
Когда автобус спустился в низину, я начал в неестественном безмолвии улавливать постоянный шум падающей воды. Покосившиеся бесцветные дома стояли теперь гуще, выстроившись по обе стороны дороги, и в большей мере выказывали свою городскую сущность, чем те, что остались у нас за спиной. Панорама, открывавшаяся впереди, сузилась до пространства улицы; местами попадалась булыжная мостовая, а вымощенные кирпичом тротуары напоминали о том, что город знавал лучшие дни. Здесь явно никто не жил, и все эти полуразрушенные дымоходы и стены погребов, видневшиеся в проломах и трещинах стен, многое говорили о зданиях, преданных теперь мерзости запустения. К тому же отовсюду разило самым тошнотворным рыбьим духом, какой только можно себе вообразить.
На перекрестках открывались проемы боковых улочек; те, что располагались слева, немощеные, грязные и гнилостные, вели в сторону побережья, в то время как идущие направо являли перспективы, говорящие о былом великолепии. Я уже изрядно проехал по городу, не видя людей, но теперь появились редкие признаки обитания — то здесь, то там мелькали занавески на окнах, у тротуаров изредка попадались припаркованные автомобили. Линии мостовых и тротуаров становились все более четкими, и хотя большинство зданий было старой постройки — деревянные и кирпичные сооружения первой половины девятнадцатого века, — они вполне сносно сохранились для того, чтобы в них могли жить люди. Как любитель старины, я почти забыл о вони и смутном ощущении близкой угрозы, оказавшись среди этих еще живых свидетельств давнего прошлого.
Но прежде чем автобус достиг места назначения, мне пришлось пережить одно весьма сильное впечатление неприятного свойства. Автобус пересекал некое подобие площади, на противоположных концах которой стояли две церкви, а в центре возлежали замусоренные останки того, что некогда называлось сквером, и я взглянул вправо, на огромное здание с колоннами. Когда-то белое, оно посерело от грязи и потеряло часть штукатурки, а черная с золотом надпись на фронтоне настолько выцвела, что я с трудом разобрал слова: «Тайный орден Дагона». Значит, это и есть то самое здание, где прежде располагалась резиденция масонов, захваченная приверженцами дикого языческого культа. Когда я разглядывал надпись, мое внимание отвлекли хриплые звуки надтреснутого колокола, донесшиеся с другой стороны улицы, что заставило меня быстро повернуться к противоположным окнам автобуса.
Звук шел от приземистой каменной церкви, явно более поздней постройки, чем большинство домов, — неудачной имитации готического стиля, с непропорционально высоким цоколем и глухими ставнями на окнах. Хотя стрелки на башенных часах беспомощно свисали с циферблата, я догадался, что хриплые удары отбивали одиннадцать часов. И вдруг все мысли о времени бесследно исчезли под натиском явившегося мне видения, причем я исполнился необъяснимого ужаса еще до того, как понял, что такое в самом деле вижу. Дверь, открытая в церковный полуподвал, вырисовывалась прямоугольником мрака. И там я увидел субъекта, который пересек — или казалось, что пересек, — этот темный прямоугольник. Видение казалось тем более жутким и сводящим с ума, что здравый рассудок отрицал наличие в нем чего-либо кошмарного.
Это был живой субъект — первый живой субъект за все время, что мы ехали через город, — и будь я в более уравновешенном состоянии, то вряд ли нашел бы в нем что-то действительно пугающее. В следующий момент я осознал, что это был священник, облаченный в некие странные одежды, наверняка введенные в употребление с той поры, как Орден Дагона изменил ритуалы местных церквей. То, что, вероятно, притянуло мой первый, еще бессознательный взгляд, заставив содрогнуться от необъяснимого ужаса, оказалось высокой тиарой на голове священника, почти точной копией экспоната, показанного мне вчера вечером мисс Тилтон. Так вот что подействовало на мое воображение и придало зловещий вид в остальном лишь смутно различимой, прошаркавшей внизу фигуре! Нет никаких оснований, тотчас подумал я, испытывать ужас от этого мрачного псевдовоспоминания. Разве не естественно, что таинственный местный культ утвердил в качестве своего атрибута уникальный тип головного убора, пусть исполненный в несколько странном стиле, но зато хорошо знакомый общине — хотя бы как часть драгоценного клада?
На тротуарах теперь стали появляться тощие, отталкивающего вида моложавые люди — поодиночке или молчаливыми группками из двух-трех человек. В нижних этажах обшарпанных зданий имелись кое-где небольшие лавки с потускневшими вывесками; я заметил и пару припаркованных грузовиков. Звук падающей воды становился все отчетливее, и вдруг впереди открылся вид на речное ущелье, перекрытое широким мостом с железными перилами, за которым виднелась площадь. Когда мы переезжали мост, я осмотрелся и на краю травянистого откоса увидел несколько фабричных зданий. Уровень воды в реке был высок; я разглядел две плотины с водосбросами справа, выше по течению, и еще как минимум одну слева. Шум здесь стоял просто оглушительный. Проехав мост, мы оказались на огромной полукруглой площади и свернули направо, прямо к высокому зданию с куполом, остатками желтой краски на стенах и полустершейся вывеской, из которой следовало, что это и есть «Гилмэн-хаус».
Радуясь концу поездки, я покинул автобус и зашел в отель, чтобы оставить там свой багаж. В холле находился только один человек — пожилой мужчина, не имевший характерного «инсмутского вида», — но я не решился задать ему занимавшие меня вопросы, вовремя вспомнив о странностях, приписываемых этому заведению. Вместо этого я вышел на площадь, откуда автобус уже уехал, и внимательно осмотрелся.
Одна сторона вымощенной булыжником площади ограничивалась прямой линией реки; на другой полукругом стояли кирпичные дома со скошенными кровлями, постройки начала девятнадцатого века, а от них радиально расходилось несколько улиц — к юго-востоку, югу и юго-западу. Вид немногих маленьких фонарей — наверняка слабых и тусклых — заставил меня порадоваться мысли, что в мои планы не входит оставаться здесь до темноты, пусть даже ночь обещала быть светлой и лунной. Все здания в этой части города находились в приличном состоянии и включали не менее дюжины торговых заведений. Я приметил бакалею Первой национальной торговой сети, мрачноватый ресторан, аптеку и офис оптовой рыботорговли, а также контору единственного промышленного предприятия города, «Марш рефайнинг компани», на восточной стороне площади, ближе к реке. Озираясь, я насчитал вокруг с десяток людей и четыре или пять стоявших в разных местах автомобилей. Было ясно, что я нахожусь в городском административном центре. На востоке глаз мой уловил голубые проблески гавани, напротив которой поднимались жалкие развалины трех некогда прекрасных колоколен георгианского стиля. А на другом берегу реки белела башня, венчающая то, что являлось, по всей вероятности, фабрикой Марша.
