Так или иначе, но я выбрал человека, которому счел возможным задать свои вопросы, и в первую очередь потому, что наружность его не имела ничего общего с внешностью коренных жителей Инсмута. Это был одиноко торчавший за стойкой бакалеи паренек лет примерно семнадцати. Я сразу отметил его смышленость и приветливость, обещавшие получение качественной информации. Он, похоже, и сам был не прочь поговорить; видно, перемолвиться словом с кем-то приезжим было для него удовольствием. Родом он оказался из Аркхема, а здесь столовался с семейством, прибывшим из Ипсвича, и при первой же возможности был намерен возвратиться домой. Близкие не одобряли его работу в Инсмуте, но фирма, которой принадлежал магазин, направила его сюда, и он не хотел терять место.
Здесь, в Инсмуте, сказал он, нет ни публичной библиотеки, ни торговой палаты, но кое-какие достопримечательности имеются. Улица, по которой я прибыл, называется Федеральной. Западнее расположены старые жилые кварталы с некогда роскошными особняками — Броуд-, Вашингтон-, Лафайет- и Адамс-стрит, а восточнее — береговые трущобы. Среди трущоб вдоль Мейн-стрит можно осмотреть георгианские церкви, они, правда, все давно заброшены. Но надо знать, что в тех местах — особенно севернее реки — небезопасно проявлять любопытство, ибо люди там озлобленные и враждебные. Нескольких приезжих даже недосчитались. Они просто исчезли, и все. Иные места — нечто вроде запретных зон, сообщил он с многозначительным видом. К примеру, он не рекомендовал особо долго крутиться у фабрики Марша и некоторых все еще действующих церквей, особенно возле здания с колоннами, что на Нью-Чёрч-Грин, где помещается Орден Дагона. С церквами вообще дело нечисто — все здешние отреклись от традиционных религий, и в ходу у них невероятнейшие обряды и ритуальные облачения. Их вера содержит в себе намеки на какие-то чудесные перевоплощения, ведущие к телесному бессмертию — или чему-то вроде того — на этой земле. Духовник этого юноши — доктор Уоллес, пастор методистской церкви Эсбери в Аркхеме — настоятельно советовал ему держаться подальше от церквей Инсмута.
Касательно же самих инсмутцев, молодой человек едва ли знал и мог объяснить, что с ними сделалось. Они скрытны, редко показываются на глаза — совсем как звери, живущие в норах; кто знает, как они проводят время, свободное от рыбной ловли. Возможно — судя по количеству потребляемого ими контрабандного спиртного — большую часть дневного времени они валяются в алкогольном ступоре. Они, кажется, объединены в своего рода замкнутое товарищество, презирающее мир, будто они одни имеют доступ к иным, более предпочтительным сферам бытия. Их внешность — особенно эти немигающие глаза, которых они, кажется, никогда не закрывают, — не может не шокировать посторонних; а голоса их просто омерзительны. Жутко слышать по ночам эти их песнопения в церквах, особенно во время их главных празднеств, которые проводятся дважды в год — тридцатого апреля и тридцать первого октября.
Известна их любовь к воде, они способны подолгу плавать в реке или гавани. Нередко они устраивают массовые заплывы аж до Чертова рифа, а это под силу лишь очень хорошим пловцам. Нельзя было не заметить, что на публике показывались в основном молодые люди, а старшие не особенно стремились к этому, поскольку выглядели гораздо уродливее. Исключение составляли те, что не имели сильных отклонений от нормы, как, например, старик портье в отеле. Можно только гадать, что случилось с большинством старшего населения и не является ли пресловутый «инсмутский вид» следствием какого-то особого, прогрессирующего с годами недуга. Редко какая болезнь способна произвести по мере взросления такие обширные и радикальные анатомические перемены, включая деформацию костей и черепа. При таких изменениях во внешности, оставалось лишь гадать, как меняется в результате болезни организм человека в целом. Весьма затруднительно, заключил молодой человек, сформулировать какие-либо реальные выводы, поскольку никто из приезжих не может похвастаться близким знакомством с кем-то из местных независимо от того, как долго он прожил в Инсмуте.
Парень не сомневался, что здесь есть много субъектов куда страшнее тех, что все-таки появляются на людях; видимо, самых уродливых они держат взаперти. Люди иногда слышат непередаваемые звуки. Предполагают, что разваливающиеся лачуги на северном берегу соединены потаенными туннелями и что таким образом создан своего рода загон для чудовищных уродов. Неизвестно, какая иноземная кровь — если дело вообще в ней — течет в их жилах. Особо отвратительных сородичей они прячут от государственных чиновников и вообще от всех, кто прибывает в город из внешнего мира.
Не рекомендуется, сказал мой консультант, расспрашивать местных насчет города. Единственный, кто может что-то рассказать, — это очень старый, но внешне нормальный человек, который живет в богадельне на северном краю города и проводит свое время, праздно блуждая или сидя возле пожарного депо. Этому старику по имени Зейдок Аллен девяносто шесть лет; он малость не в себе и к тому же известный в городе пьяница. Странный, весьма скрытный тип, вечно оглядывается через плечо, будто боится чего-то. В трезвом виде он вообще не станет говорить с приезжими, но не может устоять перед предложением излюбленной отравы и, выпив, рассказывает шепотом потрясающие, прямо фантастические истории о городе.
Хотя полезных сведений из него удается извлечь немного; все его безумные истории состоят из темных намеков на немыслимые чудеса и ужасы, вряд ли имея иные источники, кроме его собственной буйной фантазии. Никто не принимает его всерьез, но местные все-таки не любят, когда он, напившись, болтает с приезжими; так что небезопасно быть замеченным за беседой с ним. Вообще не исключено, что именно он породил все эти нелепые, дичайшие слухи, что ходят об Инсмуте за его пределами.
Кое-кто из живущих здесь чужаков время от времени также рассказывает жутковатые байки; оно и неудивительно, если ты ежедневно видишь местных уродов и вдобавок слышишь фантазии старого Зейдока. Никто из чужаков не решается поздно ночью выходить из дому — такие прогулки здесь считают слишком рискованными, тем более что улицы по ночам отвратительно темны.
Что касается бизнеса — изобилие рыбы в здешних водах казалось почти сверхъестественным, но местные с некоторых пор получали от этого все меньше и меньше выгоды, цены падали, а конкуренция возрастала. Так что самым доходным предприятием в городе стала обогатительная фабрика, чей коммерческий офис находился на площади, несколькими домами восточнее того места, где я беседовал с пареньком. Старика Марша никто никогда не видел, но иногда он прибывал в свой офис в закрытом, с занавешенными окнами авто.
О внешности Марша ходили разные толки. Когда-то он был великим щеголем, истым денди, и люди болтали, что он до сих пор носит сюртуки покроя эдвардианских времен,
[86]
подвергшиеся, правда, нелепым переделкам, дабы приспособить их к его теперешнему уродству. Одно время офисом на площади руководили его сыновья, но потом и они исчезли из поля зрения, отошли от дел, передоверив их младшему поколению. Сыновья и дочери Марша выглядят очень странно, особенно старшие из них; поговаривают, что со здоровьем у них совсем плохо.
