Одна из дочерей Марша вызывала особое отвращение — не женщина, а настоящая рептилия — и при этом ходила обвешанная редкостными драгоценностями, которые были выполнены в том же стиле, что и экзотическая тиара. Мой информатор несколько раз видел эти украшения и слышал, что появились они из какого-то древнего клада, оставшегося то ли от пиратов, то ли от демонов. Священники или жрецы — кто знает, как они теперь себя величают, — носили похожие головные уборы, но посторонним видеть их удавалось редко. Других украшений этого типа юноше не встречалось, хотя, по слухам, в Инсмуте они имелись во множестве.
Марши, вместе с тремя другими состоятельными семействами города — Уайтами, Гилмэнами и Элиотами, вели весьма уединенный и скрытный образ жизни. Они занимали огромные дома вдоль Вашингтон-стрит, и некоторые, по общему мнению, прятали в тайных убежищах своих родственников, чья внешность не позволяла им появляться на публике, тем более что официально они считались умершими.
Предупредив, что большинство уличных указателей давно обвалилось со стен домов, молодой человек начертил для меня примитивную, но ясную схему городской планировки. Бегло изучив эту импровизированную карту, я убедился, что она здорово поможет мне в путешествии по городу, положил ее в карман и поблагодарил парня. Поскольку грязный ресторанчик по соседству не внушал никакого доверия, я накупил побольше сырных крекеров и имбирных вафель, чтобы потом наскоро перекусить. В свою программу я включил прогулку по нескольким интересующим меня улицам и, по возможности, беседы с кем-нибудь из проживающих здесь чужаков, после чего надо было успеть на восьмичасовой автобус, идущий до Аркхема. Город являл собой впечатляющий образчик упадка и загнивания во многих аспектах, но, не будучи социологом, я решил ограничить свою любознательность сферой архитектуры.
Итак, я начал свое заранее обдуманное, но от этого не ставшее менее загадочным путешествие по узким, мрачно-болезненным улицам Инсмута. Перейдя мост и свернув к шумному водосбросу, я прошел мимо фабрики Марша, откуда, к моему удивлению, не доносилось никаких звуков действующего производства. Здание стояло на крутом откосе реки близ моста и площади с расходящимися улицами. Вероятно, именно здесь в прошлом находился городской центр, позднее переместившийся на Таун-сквер.
Перейдя еще один мост и достигнув Мейн-стрит, я был потрясен видом царящего здесь крайнего запустения. Скопление полуразвалившихся старинных остроконечных крыш образовало на небе зазубренный фантастический силуэт, над которым возвышалась обезглавленная колокольня древней церкви. Несколько домов вдоль Мейн-стрит выглядели обитаемыми, но большинство было давно заброшено. Над немощеными тротуарами я видел черные проломы пустых окон в стенах трущоб, которые опасно кренились над просевшими участками фундаментов. Провожаемый недобрыми взглядами этих пустых глазниц, я поспешил свернуть на восток, в сторону берега. Обычное жутковатое ощущение, возникающее при виде покинутого жилья, усиливается даже не в арифметической, а скорее в геометрической прогрессии, когда видишь целый город, состоящий из таких домов, — все эти бесконечные авеню, взирающие на тебя рыбьими глазами пустоты и смерти, — и мысль о сомкнувших ряды пустых зданиях, преданных паутине, воспоминаниям и всепобеждающему червю, порождает первобытный страх, справиться с которым не под силу никакой, даже самой жизнеутверждающей философии.
Фиш-стрит, пустынная, как и Мейн-стрит, отличалась лишь тем, что на ней стояло множество кирпичных и каменных пакгаузов в очень даже неплохом состоянии. Уотер-стрит была бы точной копией этих улиц, если бы с нее не открывались широкие проемы в сторону морского берега с причалами. Ничего живого я не видел, кроме одиноких рыбаков на фоне отдаленной воды, и не слышал ни звука, кроме разве что шума прибоя в гавани и грохота мануксетских водосбросов. Этот город все больше и больше действовал мне на нервы; я уже начал тревожно озираться по сторонам и решил вернуться назад по мосту, идущему к Уотер-стрит, поскольку мост на Фиш-стрит, если верить самодельной карте-схеме, был разрушен. Севернее, ближе к реке, появились признаки убогой жизни: в домах на Уотер-стрит происходила возня с упаковкой рыбы, дымили трубы коптилен, на кровлях там и сям виднелись заплаты, слышались случайные звуки непонятного происхождения, а изредка, тяжело волоча ноги, по разбитым улицам двигались фигуры, — но мне это зрелище показалось еще более тягостным, чем пустынность, ужасавшая в кварталах южнее. Особенно подавляло то, что здешние люди выглядели еще более уродливыми, чем те, кого я видел в центре города, причем это уродство вызывало во мне какие-то неуловимые фантастические ассоциации. Несомненно, чужеродный элемент в прибрежных жителях ощущался сильнее — если, конечно, «инсмутский вид» был обусловлен примесью чужой крови, а не какой-то болезнью, самые запущенные случаи которой наблюдались в этих припортовых районах.
И еще одно обстоятельство вызывало у меня тревогу — слабые звуки, доносившиеся не из обитаемых домов, что было бы естественно, а из-за фасадов, подвергшихся наибольшему разрушению. Какие-то шорохи, возня, хрипы непонятного происхождения — я с беспокойством вспомнил о туннелях, существование которых предполагал парень из бакалейной лавки. Неожиданно я спросил себя: а как вообще звучат голоса здешних обитателей? В прибрежном квартале я до сих пор не слышал ни единого членораздельного звука — правда, особого желания их услышать у меня почему-то не возникало.
Задержавшись единственно для того, чтобы получше рассмотреть две некогда прекрасные, но разрушенные церкви на Мейн- и Чёрч-стрит, я поспешил покинуть омерзительные прибрежные трущобы. Следующим пунктом я наметил себе Нью-Чёрч-Грин, однако по пути туда мне нужно было пройти мимо церкви, в подвале которой я накануне заметил необъяснимо пугающую фигуру священника или жреца в странном головном уборе. Притом и парень из бакалеи предупреждал, что рассматривать действующие церкви — так же, как бывший Мейсон-Холл, теперь занятый «Тайным орденом Дагона», — приезжим не рекомендуется.
Поэтому я старался держаться севернее, продвигаясь в сторону Мартин-стрит, затем повернул в глубь квартала, пересек Федерал-стрит, приблизился к Нью-Чёрч-Грин и вошел в район бывших аристократических особняков, который включал Броуд-, Вашингтон-, Лафайет- и Адамс-стрит. Хотя величественные здания на этих старых авеню были обшарпанны и неопрятны, свое затененное вязами достоинство они еще утратили не совсем. В большинстве своем здешние особняки сильно обветшали, но один, а то и два дома на каждой из улиц казались явно обитаемыми. На Вашингтон-стрит я обнаружил даже группу из четырех-пяти таких зданий, превосходно отремонтированных, с ухоженными газонами и садами. Я решил, что в самом роскошном из них, парк которого широкими террасами спускался к Лафайет-стрит, живет старик Марш, больной владелец обогатительной фабрики. Но в целом вид у этих улиц был нежилой, и я удивился полному отсутствию в Инсмуте кошек и собак. И еще одно озадачило и встревожило меня — даже в этих наилучшим образом сохранившихся особняках было наглухо закрыто большинство окон на третьих этажах и в мансардах. Потаенность и засекреченность стали, казалось, неотъемлемыми чертами этого умирающего города, и я не мог отделаться от ощущения, что за мной со всех сторон, из каждой трещины и щели, неустанно следят немигающие глаза.
