Вот тогда-то, перечитывая письма и рассматривая портреты семейства Орни, я и начал испытывать нечто вроде ужаса перед собственной родословной. Как я уже говорил, моя бабка и дядя Дуглас всегда вызывали во мне какое-то тревожное чувство. Теперь, спустя годы после их ухода, я пристально всматривался в их портреты со все возрастающим отвращением и неприятием. Я не сразу понял, в чем дело, но постепенно в мое подсознание стало навязчиво вторгаться ужасное сравнение, хотя рассудок упорно отказывался допустить даже малейшие подозрения подобного свойства. Характерное выражение их лиц теперь напоминало мне нечто такое, чего не напоминало прежде, — нечто такое, что способно вогнать в состояние безумной паники, если слишком настойчиво об этом думать.
Но самый страшный удар я получил, когда дядя решил показать мне драгоценности семейства Орни, хранящиеся в банковском сейфе в деловой части города. Среди них были действительно весьма изящные вещицы, но одну коробку с необычными старинными украшениями, оставшимися от моей таинственной прапрабабки, дяде явно не хотелось показывать. Он сказал, что они слишком вычурны и испещрены узорами, вызывающими чуть ли не отвращение, и, насколько он помнил, никто никогда не показывался в них на публике, хотя моя бабушка иногда с удовольствием их разглядывала. Семейные легенды приписывали им темное прошлое, а французская гувернантка моей прапрабабки говаривала, что их не следует носить в Новой Англии, хотя в Европе, возможно, появляться в них вполне безопасно.
Медленно и неохотно распаковывая предметы, дядя призывал меня не слишком изумляться нелепости и нарочитой уродливости орнамента. Художники и археологи, осмотрев эти изделия, признали их сработанными с превосходным мастерством, однако никто из них так и не смог точно определить материал, из которого они изготовлены, равно как и причислить их к какому-то определенному направлению или стилю искусства. Там было два браслета, тиара и род пекторали,
[90]
причем рельеф на последней изображал фигуры почти непереносимой вычурности.
Во время подготовки к этому показу я не давал воли эмоциям; но лицо, видно, выдавало мой все возрастающий страх. Дядя что-то заметил и, перестав разворачивать свои экспонаты, всмотрелся в мое лицо. Я жестом просил его продолжать, что он и сделал все так же неохотно. Когда первая вещь — тиара — появилась из упаковки, он ожидал моей реакции, но вряд ли мог предвидеть, как я отреагирую на самом деле. Да и для меня самого это было неожиданно, ибо я думал, что достаточно предуведомлен о том, какое именно ювелирное изделие предстанет перед моим взором. Последовало мое безмолвное падение в обморок, точно так же, как это случилось за год до того, на заросшем ежевикой участке железной дороги.
Жизнь моя с этого дня погрузилась в кошмар тяжких размышлений и мрачных предчувствий, ибо я не знал, сколько во всем этом безобразной правды и сколько — безумия. Происхождение моей прапрабабки Марш покрыто мраком, а муж ее жил в Аркхеме… И не говорил ли старый Зейдок, что дочь Оубеда Марша от уродливой второй жены была обманным путем выдана замуж за жителя Аркхема? И что там бормотал дряхлый пьяница о схожести моих глаз с глазами капитана Оубеда? Куратор в Аркхеме тоже намекал, что у меня глаза настоящего Марша. Неужели Оубед Марш — мой прапрапрадед? Кем — или чем — в таком случае была моя прапрапрабабка? Но, быть может, это всего лишь невероятное, безумное совпадение? Эти украшения из светлого золота отец моей прапрабабки, кем бы он ни был, вполне мог купить у какого-нибудь инсмутского матроса. И пучеглазый вид бабушки и дяди-самоубийцы, должно быть, чистая фантазия с моей стороны — чистая фантазия, порожденная инсмутским мороком, который окрасил мое воображение в столь мрачные тона. Но почему дядя наложил на себя руки сразу после поездки в Новую Англию, где он изучал свою родословную?
Более двух лет я с переменным успехом гнал от себя подобные мысли. Отец устроил меня в страховую контору, и я с головой погрузился в работу. Однако зимой 1930/31 года меня стали посещать эти сны. Поначалу они приходили редко и подкрадывались исподволь, но по прошествии нескольких недель участились, становясь все живее и ярче. Огромные подводные пространства открывались передо мной, и я блуждал в титанических затонувших галереях и лабиринтах покрытых водорослями циклопических стен, где лишь экзотические рыбы были моими спутниками. Затем в снах стали являться другие создания, наполняя меня в момент пробуждения неописуемым ужасом. Однако сами сновидения не казались мне ужасными — я был одним из них, носил их нечеловеческие одеяния, следовал их обычаям и вместе с ними совершал чудовищные ритуалы в храмах на океанском дне.
Я видел там больше, чем мог потом вспомнить, но даже того, что вспоминалось мне каждое утро, было бы достаточно, чтобы прослыть сумасшедшим или гением, если бы я когда-нибудь осмелился описать это. Казалось, какие-то властные силы постепенно перетаскивали меня из нормального, привычного мира в неведомую чужеродную пучину, и этот процесс отражался на мне самым тяжким образом. Мое здоровье и внешность постоянно ухудшались, так что в конце концов я вынужден был смириться с жизнью инвалида и затворника. Какой-то необычный нервный недуг овладевал мною, и временами я стал замечать, что не способен закрыть глаза. Потому-то и начал я с возрастающей тревогой всматриваться в зеркало. Наблюдать медленное разрушительное действие болезни всегда неприятно, а в моем случае это было отягощено соображениями иного порядка. Отец также, казалось, что-то заметил, ибо стал поглядывать на меня с любопытством и почти испуганно. Что со мной происходило? Неужели я обретал сходство со своей бабушкой и дядей Дугласом?
В одну из ночей мне приснился жуткий сон, в котором я встретился в морских глубинах с моей бабушкой. Жила она в фосфоресцирующем дворце со множеством террас, с садами странных чешуйчатых кораллов и напоминающих ветвистые деревья водорослей, и приветствовала меня с сердечностью, таившей в себе нечто сардоническое. Она изменилась — как меняются все, уйдя в подводный мир, — и сказала мне, что никогда не умирала. Нет, просто она ушла после гибели сына, который, узнав обо всем, изменил царству, чьи чудеса — ожидавшие и его — он презрительно отверг выстрелом пистолета. Это царство предопределено и мне, и я не должен избегать этого пути. Я никогда не умру, но для этого мне придется жить с теми, кто жил в начале времен, еще до того, как человек заселил землю.
Я встретил также ту, что была ее бабушкой. Ибо восемь тысяч лет Рхт'тхиа-л'ий прожила в У'ха-нтхлей, и туда же вернулась она после смерти Оубеда Марша. У'ха-нтхлей не был разрушен, когда люди верхней земли принесли в море смерть. Поврежден — да, но не разрушен. Морских Существ вообще невозможно истребить, хотя древняя магия забытых Прежних Существ способна их остановить и обуздать. До поры они будут жить тихо и скрытно; но в некий день они вновь поднимутся, чтобы воздать должное Великому Ктулху и принести жертвы, ему потребные. На сей раз они выберут своей целью город покрупнее Инсмута. Тогда они уже были готовы распространиться и переместили наверх все то, что должно было помочь им в этом, но теперь им придется ждать следующего раза. Я же, по чьей вине люди верхней земли принесли в море смерть, должен буду покаяться, но наказание не будет слишком тяжелым. В этом сновидении я впервые увидел шоггота — зрелище, заставившее меня проснуться с безумным криком. А зеркало этим утром сказало мне, что я окончательно обрел «инсмутский вид».
