Конечно, по древнему обычаю фиордов мужчина может иметь столько жен, сколько захочет, только, видят боги, этот обычай давно уже не в чести. Известно, Все-Отец Один имеет четырех жен божественной красоты, и ему, испившему из источника мудрости Урд, даже удается держать в узде их ревнивое своенравие. Но многие ли смертные способны уподобиться Богу Рати в семейной твердости? – судачили воины. Женщины фиордов никогда не были покорными и бесправными, как южанки в гаремах, это так. Могли наследовать все, вплоть до земель, сами владели своим имуществом, были случаи, даже дружины водили. Такие женщины слишком горды и независимы, чтобы делить с соперницами не только похоть супруга, но и ключи от амбаров и кладовых. Наложницы – да, это мужское право – иметь наложниц. Любой владетель может брать столько рабынь и наложниц, сколько позволяет неистовство семени, эта вечная мужская жадность к новому, молодому телу. Так издавна повелось в фиордах и так будет впредь, пока земля людей стоит посреди Мирового океана. При этом хозяйка у кухонных котлов и ключей должна быть только одна, иначе на огне очага сварится больше злости, чем похлебки или каши, с удовольствием заключали рассказчики.
Сьевнар слушал, и темное, мстительное шевелилось в груди. «Девушка должна сама позаботиться о себе…» Позаботилась? Стала счастливой женой богатого ярла?! Вот только загвоздка – один ярл умер, а у второго уже есть жена, хоть он и соблазнился на ее золотоволосую прелесть.
Вместе с тем ему было жалко Сангриль. Оставшаяся в сердце нежность пробивалась сквозь злость, как нежные весенние ростки упрямо пробиваются через каменные россыпи. Нежность щемила, звала, томила, порой захлестывая его до спазмом в горле. Бередила рану, которая только-только начала рубцеваться.
Если разобраться – куда ей возвращаться, этой глупой, упрямой девчонке? К отцу-насильнику? К сестрам-ехиднам? Может, она и осталась бы с братом погибшего мужа, чтоб только не возвращаться домой. А сама не любит, тоскует, рассуждал Сьевнар, чувствуя, что несчастья Сангриль как будто снова уравняли их, сделали ближе друг другу.
Он вспоминал высокую, властную, чернокосую Ингрив, дочь ярла Багги и жену ярла Рорика, уже подарившую ему двух сыновей-погодков – Рагнара и Хуглейка. Соглашался – такая женщина не отдаст ни капли домашней власти, она все ключи повесит на свой кожаный пояс, это так. А что остается Сангриль? Называться женой, а быть, по сути, наложницей? Незавидная участь для гордой красавицы…
Странное было состояние – смешение обиды и нежности, злости и любви, мстительности и желания. Словно эти противоположности только распаляют одна другую, как соединение огня и воды производят обжигающий пар. «Милая…» – шептало сердце, и губы тут же говорили: «Дрянь, зараза, глупая, похотливая утка…» А в сердце снова отдавалось: «Милая… Любовь моя… Сангриль…»
Если бы она только позвала, хоть как-то подала весточку… Все бросил бы, по воде побежал бы, без ладьи поплыл бы по морю… Или – хочет и не может подать?
Дурацкая надежда, почти не реальная, сам понимал. Помнил ее холодные, презирающие глаза, часто вспоминал колючие, ранящие слова. Но ведь надежда никогда не прислушивается к доводам разума, она, надежда, всегда жива вопреки всему. И порой оказывается правее правых, ему ли, бывшему рабу, не знать этого, невесело усмехался он…
* * *
Косильщик замечал его внутренние метания. Часто хмурился и крутил головой. Сьевнар чувствовал, старший брат давно хочет ему что-то сказать, только медлит. По одному этому можно понять, о чем он хочет поговорить. Нерешительность не в его характере, Гуннар и в жизни был так же быстр и напорист, как в бою на мечах. Но – молчит, деликатничает. Не хочет бередить незажившие раны друга, за что ему отдельная благодарность.
В сущности, что тут можно сказать? Очередное нравоучение на тему, что все пройдет? Кто б сомневался, пройдет, конечно, все пройдет. Только когда и кого это утешало? Проходит любовь, кончается молодость, высыхает до старческой дряблости былая сила – только вряд ли это можно назвать утешительными соображениями, невесело усмехался Сьевнар.
Разговор у них все-таки состоялся. Правда, вышло совсем не так, старший брат не стал пичкать его расхожими поучениями. Удержался от соблазна избитых истин, что всегда липнут к языку, как осы к плошке с медом. Однажды, сидя на прибрежных камнях, отдыхая после очередных упражнений, Гуннар Косильщик вдруг взялся рассказывать ему о своей далекой, потерянной возлюбленной.
Наверное, все истории любви похожи одна на другую, слушая, думал Сьевнар. Есть в этом какая-то усмешка богов – самое сокровенное, единственное и неповторимое в твоей жизни понятно и знакомо другим так же близко, как собственные ладони. Если вместо имени неизвестной Дарны подставить Сангриль, он бы мог продолжить эту историю вместо Гуннара…
– А знаешь, что удивило меня больше всего, когда я встретился с ней, чужой женой, вернувшись из далеких земель? – вдруг спросил Гуннар.
– Что?
Рассказ старшего брата все равно растревожил до сердцебиения, до прихлынувшей к голове крови.
– Меня удивило даже не то, что она изменила всем нашим клятвам, что стала женой другого, меня по-настоящему удивило, как искренне она все забыла. Дарна, моя любимая, смотрела на меня так, словно с трудом могла вспомнить имя. Клянусь девами-валькириями Асгарда, боги наделили женщин удивительной способностью забывать, которую мы, мужчины, просто не можем понять. Она, женщина, всегда искренна в своем предательстве, она даже не думает о том, что предает, просто забывает прошлое и живет настоящим. Я могу рассудить только так…
– Как же быть?
Сьевнар тут же сообразил, что выдал себя этим вопросом, дал понять старшему брату, что думает, не о далекой Дарне, о другой думает… Впрочем, выдал не выдал – какая разница? Как будто без того непонятно, о чем речь. Вся его скрытность видна, как плевок на лысине…
– А никак. Бывают ситуации, когда ничего нельзя сделать, как нельзя расколотить лбом гранитный валун. И это нужно понять… Дарна забыла, выкинула меня из своей жизни, и я в ответ мог сделать только то же самое, – продолжил Гуннар, словно бы не заметив его оговорки. – Уйти от нее как можно дальше, оставить за спиной и земли, и реки, и моря. И постараться забыть, пусть это и нелегко…
– Тебе удалось?
– Да. Наверное. Мужество мужчины не только в том, чтобы сражаться наперекор всему; пожалуй, больше мужества нужно, чтобы принять неизбежное, – Гуннар все-таки не удержался от поучения.
Сьевнар промолчал, отводя взгляд. Зябко передернул плечами. Старший брат спокойно смотрел на него.
– Я понимаю, сейчас ты мечтаешь, как снова окажешься рядом с любимой, как все изменится, как твоя любовь снова воспламенит ее, – добавил Косильщик. – Но я скажу тебе прямо – не стоит обольщаться пустыми надеждами. Забудь ее, скальд, это лучшее, что ты можешь сделать.
Забыть? Легко сказать… Скорее всего, Гуннар прав, даже наверняка – прав, но, видят боги, это очень горькая правда!
– Прошла моя вторая зима в Миствельде, но я до сих пор никуда не отлучался с острова, – сказал Сьевнар, чтобы сменить тему. – Воины ходили в набег на запад, я – остался, Хаки посылает молодых воинов вести кнары с припасами, я – опять остаюсь… Не твоя ли в этом заслуга, старший брат?
