Ага, там, на дороге, впереди клубится пыль. Фрэнк достал бинокль.
Ну, вот и его первый взгляд на артистов: из-за скопления скал выкатили пять фургонов. У последнего из них полог откинут, но рассмотреть…
Э, а что это там?
Он отвел бинокль в сторону от театральной труппы и подкрутил фокус.
Похоже, там, на дороге, на расстоянии примерно мили, что-то вроде ворот. Маленькая сторожка, от которой тянутся дальше вдоль дороги телеграфные провода. Суетятся человеческие фигуры, но подробностей на таком расстоянии, да еще сквозь дрожащий от жары воздух, было не разглядеть.
Но тут его взгляд уловил еще одно облако пыли, поднимавшееся над боковой дорогой слева. Фрэнк направил туда бинокль.
Тяжелые повозки, известные под названием «конестога», по имени индейского племени. Длинная вереница, наверное, с десяток штук, ближе, чем другая группа. Движутся по направлению к перекрестку. Возницы в белых рубахах, уже вторая компания в такой одежке.
Ящики. Длинные клети, уложенные одна на другую.
Их форма была ему хорошо знакома.
Но это казалось нелепостью: караван-то был определенно гражданским. Как это может быть? Чтобы удостовериться, нет ли тут ошибки, надо подобраться поближе. Вообще-то это не его дело, напомнил он себе, но, с другой стороны, если происходит что-то, способное затруднить поимку китаезы, это «что-то» автоматически становится его делом.
По подсчетам Макквити, фургоны должны были подкатить к перекрестку минут через десять. Он поскакал галопом вдоль подножия откоса, потом оставил дорогу и через песок поспешил к ближайшим обнажениям скальной породы. Это был настоящий каменный лабиринт причудливой формы из розовых и белых пиков, утесов, выветренных валунов, порой похожих на окаменевшие деревья. Привязав коня в укромном месте, Фрэнк взял с собой винтовку и осмотрелся в поисках подходящего наблюдательного пункта.
Фургоны, приближавшиеся слева к главной дороге, находились в нескольких минутах пути. Продвигаясь вперед, он уловил сначала отдававшееся от скал эхо, потом различил ритмичные хлопки и вторящие им голоса.
Пение?
Фрэнк вскарабкался на большой валун и подобрался к его краю, откуда была видна естественная выемка посреди скальной формации.
Дюжина таких же людей в белом, каких он приметил на фургонах, сидела, расположившись по кругу, на открытом пространстве между скалами, хлопая в ладоши и напевая: — Душу мою пригрей, Авраам, на груди своей…
Юные лица. Все улыбаются, как чокнутые. Двое чернокожих, один мексиканец, один индеец. Половина из них женского пола. Опоясаны патронташами, на боках кобуры, винтовки составлены в пирамиду. Магазинные винтовки, нешуточное оружие.
Ну и как прикажете понимать эту чертовщину? Пикник вооружившихся до зубов питомцев воскресной школы?
Услышав шаркающие шаги, Фрэнк отпрянул от края и медленно повернулся на звук: это был еще один из компании в белых рубахах. Светловолосый паренек, едва выросший из коротких штанишек, патрулировал узкий проход между скалами с винтовкой в руках.
Скатившийся камушек упал у самых ног парнишки. Он остановился и опустился на колени.
Оленья Кожа застыл: стоит пареньку поднять глаза, и он уставился бы прямо в подметки его сапог. И получил бы каблуком в физиономию.
Парнишка не шевелился.
Фрэнк задержал дыхание.
«Какого черта он здесь делает? Я в его возрасте думал только о том, как забраться какой-нибудь девчонке под юбку».
Паренек осенил себя крестным знамением — он молился! — встал, улыбнулся сам себе и пошел дальше, прочь от того места, где Фрэнк привязал лошадь.
Макквити медленно вздохнул, потом сосчитал до ста. С открытого участка доносились пение и хлопки в ладоши: та же самая песня, снова и снова. Никто из людей в белых рубахах не обращал на него внимания. Он соскользнул со скалы и тихо вернулся к своей лошади.
Это было слишком жутко.
В нем всколыхнулся инстинкт: «Фрэнки, приятель, если ты хочешь рвануть в Мексику, сейчас самое время».
Фургоны катились по главной дороге, и, когда они поравнялись с его позицией, Оленья Кожа подобрался к самому краю скал, откуда до дороги было не больше пятидесяти футов, устроился в расщелине и навел бинокль на обоз. На длинные ящики в задней части фургонов. По мере того как они проезжали мимо, он внимательно присмотрелся к грузу: на каждом ящике имелась одинаковая, нанесенная по трафарету надпись. Как он и думал, «Армия США».
В ящиках лежали винтовки — штатное оружие армейских подразделений.
Сотни винтовок.
Новый город
— Хвала Господу! Аллилуйя. Разве сегодня не славный день.
— Спасибо, брат Корнелиус. День сегодня воистину славный, — отозвался преподобный, впервые с сегодняшнего утра, хотя было уже далеко за полдень, выйдя из Дома надежды и направившись по дощатому тротуару на главную улицу. Он щурился от яркого света; горячий, сухой воздух обжигал легкие, заставляя тревожиться о том, хватит ли ему энергии на выполнение дневных обязанностей.
«Если бы они только знали, чего я от них хочу, — устало думал преподобный Дэй, глядя на полную народа улицу. — Многие ли устоят? Многие ли дрогнут и побегут?»
— Скажи мне, брат Корнелиус, день выдался хороший?
— Славный день, преподобный, благодарение Господу, — ответил Корнелиус Монкрайф, безропотно ждавший преподобного более двух часов, как делал почти каждый день.
— Приятно это слышать. Пройдемся вместе, брат. Они молча зашагали нога в ногу; гигант в длинном сером плаще, недавно назначенный начальником службы безопасности Нового города, старался умерить свой размашистый шаг, чтобы приноровиться к согбенному пророку, серебряные шпоры которого позвякивали в такт его хромоте. Граждане на улице улыбались и низко кланялись преподобному, выражая свою преданность, и он в ответ милостиво помахивал каждому из своей паствы рукой, беззвучно бормоча губами то, что они принимали за благословение:
— Страшитесь меня, продолжайте благие труды. Когда они покинули главную улицу и повернули к башне, преподобный произнес:
— Любовь народа нашего есть чудо, истинный дар Божий.
— Истинная правда, преподобный.
— А говорил ли я тебе, брат Корнелиус, как благодарны мы тебе за нелегкий труд на благо нашей церкви?
— Вы слишком добры… — выдохнул Корнелиус, грудь которого, как бывало всегда, когда с ним заговаривал пастырь, распирало от избытка чувств.
— Брат, моя вера в тебя укрепилась тысячекратно: ты вложил в сердца нашего христианского воинства боевой дух, воодушевил их с превеликим рвением и пылом взяться за оружие и научил тому, что нужно, дабы они, все как один, выступили на защиту нашего народа, к погибели и посрамлению его врагов.
