Картины были великолепными. Яркие, детальные, отчетливые. Местами они, правда, не совпадали, и логические стыки между ними частенько отсутствовали. Но всякое воспоминание таково.
...Огромное каменное поле уходит к горизонту. Если долго смотреть на него, стараясь не слышать никаких звуков, то начинает казаться, что в мире нет ничего, кроме этой равнины — и тебя в ней. В такие минуты сердце покалывает от мимолетного ощущения покинутости. Но за спиной город с круглыми крышами. Достаточно повернуть голову — и ты среди людей.
Однако мне не нужен город. Я — маленький беззаботный мальчишка. Я смотрю во все глаза туда, где небо смыкается с равниной. Там — глубокая синева без облаков, и на ее фоне — неровная гряда далеких гор. Я смотрю туда, приложив ладонь к глазам, и томлюсь неизвестным ожиданием.
И вот что-то меняется. В однородно-синем небе мелькает россыпь темных точек. Я срываюсь с места и бегу им навстречу, радостно крича и размахивая руками. Точки приближаются, увеличиваются, и я пытаюсь их пересчитать, но ничего не выходит — они все время движутся, меняются местами. Но я и так вижу, что все в порядке, все на месте, а если бы не хватало хоть одной — я бы сразу заметил это без подсчетов.
Это уже не точки. Теперь понятно, что над раскаленной равниной стремительно несутся легкие серебристые истребители с длинными носами-спицами. Они со свистом проносятся над моей головой, разворачиваются и снижаются у окраины города, где стоят несколько длинных приземистых строений. Там сразу становится многолюдно, шумно и весело.
Один из истребителей — мой! Он отделяется от остальных и, сделав торжественный круг над моей головой, опускается совсем рядом. Стеклянная кабина раскрывается, подобно раковине, на покрытый трещинами грунт спрыгивает высокий веселый человек в комбинезоне, перетянутом широким поясом, хватает меня на руки...
Дальше — провал. В памяти обрывки неясных разговоров, мелькание коричневых скал внизу, за стеклом кабины... Я вдруг осознаю, что сам веду истребитель. Я сам держу штурвал и осторожно надавливаю на педали. Это совсем просто, отец лишь чуть-чуть помогает мне... Отец? А ведь человек в комбинезоне — и в самом деле мой отец. И как только я понимаю это — новая волна воспоминаний обрушивается на меня, новые картины, новые лица, голоса... Но я не могу сейчас сосредоточиться на этом. Потому что мои глаза, и руки, и голова заняты управлением самолетом. Это несложно, однако требует внимания.
И снова провал. Снова какой-то разговор, мне не удается уловить его суть, хотя некоторые слова кажутся понятными. Скалы все так же сливаются в серо-коричневую пелену под крыльями истребителя, перемежаясь иногда бурлящими среди камней речками или клочками равнины, засаженной ровными рядами деревьев. Временное помутнение, и вот — новая картина.
Мы над городом. Истребитель ведет отец. Он сосредоточен и очень серьезен, он что-то рассказывает мне, но я по-прежнему не могу понять большую часть слов.
Под нами — круглые крыши, неподвижные кроны деревьев. Повсюду почему-то валяется цветное тряпье. На пыльных улицах блестящие лужи и большие сальные пятна. Сначала кажется, что в городе ни души. Но вот мы опускаемся ниже, и мне становится виден человек, ползущий между домами. Он хватается пальцами за камни мостовой, подтягивает свое тело, а затем замирает, собираясь с новыми силами. Чуть позже я нахожу взглядом и других людей. Некоторые просто лежат, раскинув руки, некоторые неподвижно сидят, привалившись к стенам и деревьям. Трудно понять, жив ли кто-то из них.
И, вдруг я понимаю, что тряпки, лежащие рядом с сальными пятнами, — это одежда. А сами пятна — это... люди. То, что от них осталось. Пятна и лужи. Меня мутит. Отец продолжает говорить — тихо, монотонно, непонятно...
Дальше — словно трещина в памяти. Мешанина звуков, движений, эмоций. И вдруг я вижу небо. Линия горизонта то появляется, то исчезает из поля зрения. Наконец становится ясно, что истребитель мчится, выделывая лихие виражи. Что-то случилось. Я вцепился в кресло, отец молчит, заставляя машину лететь вперед по сложной траектории. В какой-то момент мы меняем направление полета, и я успеваю увидеть причину нашей паники.
Огромная черная клякса катится по небу, полыхая пятнами голубого света. Во второй раз мне удается получше разглядеть это, и становится ясно, Что оно похоже скорее на паука, чем на кляксу. На исполинского механического паука — на правильном шестиугольном теле шесть одинаковых изломанных лап-отростков.
Через равные промежутки времени наш истребитель вздрагивает, и от него с шипением отделяются большие сверкающие звезды, которые уносятся в стороны и гаснут где-то за пределами поля зрения. Я понимаю, что мы стреляем, но почему вбок, а не в черного паука?
Меня начинает трясти, я хватаю отца за руку. И с ужасом понимаю, что вместо его крепких упругих мышц моя ладонь натыкается на что-то мягкое, похожее на плохо надутый воздушный шарик. В это время с нашим истребителем начинают происходить странные вещи. Он то свистит, то кашляет и опускается все ниже, закручиваясь, как волчок. Я боюсь повернуть голову и посмотреть на отца — вместо него на соседнем кресле растекается ручейками крови и жира страшная неподвижная кукла.
Затем удар, скрежет, запах гари и кислоты. Картина начинает меркнуть. Я успеваю понять, что бегу по острым серым камням, вокруг темнеют скалы, в одной из них ветер и песок проделали большую дыру, превратив ее в поставленный набок бублик, а сверху меня накрывает шестиугольная громада с изогнутыми лапами. Я кричу, закрываюсь руками, и во всем мире нет места, где я мог бы спрятаться от черной гибели...
И вдруг все кончилось. Как будто порвалась кинопленка. Я вскочил, тяжело дыша и тараща глаза в темноту.
Тут же раздался жалобный голос Леры.
— Олежек, что с тобой? Я уже вторую ночь не сплю, милый, ты то стонешь, то кричишь, то плачешь... Что с тобой?
— Что со мной? — повторил я. — Если бы я сам знал. Сколько времени?
— Третий час.
— Я ухожу.
— Боже мой! Олежек...
Мысли были холодными и тяжелыми. Разгадка рядом — я не сомневался. Что-то произошло, открылась какая-то маленькая дверочка во мне, и за ней была разгадка. Главное — поторопиться. Не думать ни о чем — и в путь. Я торжествовал как художник перед незаконченным, но уже состоявшимся полотном.
— Ты надолго уходишь? — робко спросила Лера.
— Не знаю. Наверно, да. Помоги собраться. Я делал привычные вещи — ставил чайник, доставал из шкафа одежду, рассовывал по карманам предметы повседневной экипировки, подтягивал кобуру, но мысленно был уже в дороге, уже планировал, продумывал маршрут, считал, как выиграть во времени.
— Может, не пойдешь? — тихо сказала Лера, нарезая хлеб. — Ночь ведь.
Я не ответил. Мне было не до этого. Сердце подпрыгивало от нетерпения, я даже толком не позавтракал. Наконец-то я все узнаю, наконец разберусь и успокоюсь...
— Олежек, приходи скорее! — крикнула Лера, когда я уже бежал к лифту...
