— Тридцать.
— Нет. Тебе сто тридцать. Двести тридцать. Ты не просто зануда, а старый зануда. Скажи-ка, у тебя много друзей?
—Мало.
— А знакомых девушек? Только честно.
— Меньше, чем хотелось бы.
— А знаешь, почему?
— Знаю.
— Потому что никто не хочет дружить со старым занудой. Ты красивый, умный, сильный, но ты старый, Олежек.
— Я это знаю, Катенька. Зачем лишний раз напоминать? Я всего лишь хотел сказать, что нельзя так убиваться из-за каких-то колготок.
— Между прочим, очень даже хорошие колготки. Если бы ты жене такие купил...
— Она мне не жена! — довольно резко обрываю я. Пожалуй, слишком резко.
— Извини, — хмурится Катенька.
— Не извиняйся. Я просто напомнил, что Лера мне не жена, вот и все.
— Да. Хорошо. Но, все равно, извини. Наверно, я зря напомнила тебе про жену. Про Надежду.
— Да что вы все извиняетесь?! — я вскакиваю и начинаю кружить по кухне. — Что вы все такие деликатные? Почему ты решила, что мне неприятно вспоминать Надежду? Запомни раз и навсегда: я люблю о ней вспоминать. Мне приятно о ней вспоминать. И я хочу о ней помнить, так что не стесняйся лишний раз назвать ее имя!
Катенька обхватила щеки ладонями, глаза ее подозрительно заблестели.
— Олежек! — умоляюще шепчет она. Я моментально остываю, сажусь в кресло.
— Прости, Катенька.
— Ничего, Олежек, это я виновата.
Мне не хочется ничего ей объяснять. Хотя сказать можно многое. Вероятно, моя ранняя старость началась в тот день, когда я стоял по одну сторону гроба, а весь остальной мир — по другую. Между нами лежала Надежда. Мои друзья совершенно искренне мне сочувствовали, вот в чем дело. Они даже подбадривали меня — ничего, мол, жизнь продолжается. Правда, при этом отводили взгляды. Они обещали заходить почаще и полностью сдержали обещание. В первое время их невыносимые визиты происходили почти каждый день. Они приходили, садились на кухне со скорбными лицами, я наливал им чай... Разговоры не клеились. Про Надежду они стеснялись напоминать, как сейчас Катенька, а все другие темы казались им мелкими по сравнению с моей бедой.
Мои друзья решили, что я умер вместе со своей женой, а в моем теле осталось что-то непонятное, какая-то душа-мумия. Отныне они не рассказывали при мне сальных анекдотов, не хвастали приключениями по женской части. Даже громкий смех в моем доме казался им недопустимым.
Я ничего не говорил, но мысленно орал им: что же вы делаете, сволочи! Не хмурьтесь, не молчите! Таскайте меня по кабакам, заваливайтесь ночью пьяные и веселые, приводите своих нечаянных подружек — не прогоню, не обижусь. Жизнь продолжается, и я хочу жить!
Жизнь продолжается, уверяли они меня на кладбище. Но, видимо, уже знали, что продолжать им придется без меня. Нет, они остались верны мне. Пустят к себе в любое время суток, окажут любую услугу, дадут взаймы сколько надо денег. Но сами — сами не придут ко мне ни с какими просьбами. Это не дружба. Это шефство.
Почему? Не знаю точно. Сначала думал, что в день похорон я изменился настолько, что стал другим человеком. А потом понял, что они тоже по-своему любили Надежду...
Катенька сидит грустная. Она жалеет, что затеяла этот разговор. Мне хочется ее утешить.
— Катенька! — зову я. — Хочешь, я покажу тебе Зазеркалье?
— Разве я похожа на маленькую девочку, — обиженно говорит она, — чтобы рассказывать мне сказки?
— А разве я похож на сказочника? А ну, вспомни, где я работаю?
Ее глаза мгновенно просыхают и вспыхивают чудесным светом. Она обожает, когда я рассказываю про свою работу. И не упускает случая притворно удивиться — как мог такой зануда, как я, попасть на загадочную и увлекательную службу в Ведомство.
Мы идем в прихожую и останавливаемся перед зеркалом.
— Что ты видишь в нем, Катенька?
— Себя. И тебя.
— Но ты не можешь видеть себя там, потому что ты здесь, рядом со мной.
— Ну, то есть свое отражение.
— Верно. А что такое отражение?
Она с беспомощной улыбкой заглядывает мне в глаза, пытаясь увидеть там, что за тайну я сейчас ей открою.
— Отражение — это просто картинка на поверхности зеркала, ты согласна?
— Ну... Да.
— А теперь — принеси фотоаппарат. Катенька улетает в комнату и быстренько возвращается с аппаратом.
— Итак, — говорю я с видом фокусника, — отражение — не более чем картинка на стеклянной плоскости. От нас до плоскости зеркала — примерно полтора метра. Наводим резкость...
Я кручу лимб объектива и через секунду вижу резкое изображение рамы зеркала и нескольких засохших пятнышек лака для волос, прилипших к стеклу.
— Поверхность зеркала — в резкости. Убедись сама, Катенька.
— Да, — она смотрит в глазок «Зенита». — И что?
— А теперь посмотри на свое отражение!
— Та-ак. Ой, нерезко! А почему?
— Да потому, что твое отражение не на поверхности! Оно в глубине зеркала, понимаешь? Оно — в Зазеркалье.
— Здорово! — восхищенно говорит Катенька. — Но почему?
— Не знаю. Мое дело — находить и описывать Явления. А объясняют их совсем другие люди.
— Здорово, — зачарованно повторяет она. — Надо будет Вовке показать.
Вовка — ее сын. Я его от всей души не люблю. Вернее, разлюбил. Раньше это было очаровательное игривое существо, которое постоянно баловалось и шкодило, а будучи застигнутым, с громким визгом и смехом убегало и пряталось под диван или за кресло. Теперь это маленький тиран и скандалист, который умеет только требовать, требовать и требовать... Он не виноват. Это безотцовщина.
...Я возвращаюсь от Катеньки в первом часу ночи. Вот и мой дом. Лера открывает мне дверь и слабо улыбается.
— Я волновалась... Ты на работе задержался?
— Да, — отвечаю я и валюсь спать. Господи, как же легко я научился ей врать...
ОТЪЕЗД
Меня разбудил кашель дворника, проникший через открытую форточку. Через несколько минут злорадно запищал будильник.
— Сейчас встану, приготовлю завтрак, — пробормотала сквозь сон Лера.
— Спи, я сам, — шепнул я, слезая с кровати.
Город был тихим, пустым и влажным от утреннего тумана. Дворник продолжал покашливать, скребя метлой по асфальту.
Я поставил чайник, умылся и по привычке полез в шкаф за своим серым двубортным пиджаком. Но потом вспомнил, что на сегодняшний день форма одежды другая. И повесил пиджак обратно, бережно стряхнув с него пару невидимых пылинок.
