Капитан все крутил рукоятку, а черная масса все лезла и лезла. Я заметил, как повеселел экипаж, с каким нетерпением наши спутники глядят на любимое блюдо. Даже Ну-Ну высунул голову из своей железной каморки и беспокойно принюхивался, словно боялся оказаться без порции.
— У всех профессий есть свои достоинства и недостатки, — глубокомысленно проговорил Дядюшка. — Только у нас да у охотников есть возможность иногда откушать свежатинки. Там, в центре, таким продуктом питаются только после четвертого холо.
— А чем — до четвертого?
— Вы — синтетикой, — сочувственно улыбнулся Дядюшка. — Станете побогаче, будете получать еду из червячной пульпы и другой органики. Ну а для десятого холо, например, выводят специальных животных и выращивают особые растения. До этого вам еще долго расти.
Мы со Щербатиным выразительно переглянулись. Дома мы без всяких холо жрали картошку и другие «особые растения».
— А синтетика была не так уж плоха, — не разжимая зубов, проговорил Щербатин.
— Ну, кушайте. — Дядюшка протянул нам по тарелке. — Пользуйтесь удачным случаем. И Поку скажите спасибо.
— Спасибо тебе, Пок, — задумчиво вздохнул Щербатин, осторожно нюхая деликатес.
— Наверно, очень вкусно, — добавил я для пущей вежливости.
Я не успел даже как следует разглядеть блюдо, как вдруг оно оказалось у меня на лице. Я и не понял, как это произошло, просто тарелка выпрыгнула из рук и прилипла к носу. Через долю секунды по ушам пропилил оглушительный скрежет, и мы все повалились с ног.
Далее все происходило, как в замедленном кино. Дядюшка, Джи и Пок вдруг непостижимым образом отдалились от меня где-то на метр. Потом я заметил, что между нами разрыв в полу и он стремительно растет. Ну-Ну пронзительно вскрикнул и рухнул в этот разрыв, моментально исчезнув из вида. Я бы тоже упал, потому что пол вдруг резко накренился, но Щербатин схватил меня за шиворот.
Ледоход разорвался на две части. Червяк, по всей видимости, заметил трещину в стене и решил ее разведать, свернув из ровного и просторного тоннеля. Об край этой трещины и шарахнуло нашего «Добывателя уцим».
Я не сразу успел испугаться. Я машинально схватился за какую-то железку — это оказалась штанга, застрявшая в ледяной стене — и еще несколько секунд видел, как удаляется оторванная кабина, прицепившаяся к телу червя. Еще я успел увидеть, как из нее выпал и сгинул во мраке наш капитан, за ним — Джи, ну а дальше просто отключились бортовые лампочки и все потонуло в темноте.
Я висел в этой темноте, уцепившись за холодную железяку, словно утопающий за соломинку. Штанга медленно накренялась, ломая хрупкий лед.
— Беня! — заорал где-то рядом Щербатин.
— Я здесь!
— Я тоже здесь. Она падает!
— Кто?
— Машина падает.
Оставшаяся часть ледохода, видимо, еще держалась на своих крючьях. Но я уже слышал, как осыпается лед, как он скрипит, как медленно отпускает вцепившиеся в него распорки.
— Беня-а-а! Я пада-а-а…
Он сорвался. Но звук его голоса удалялся медленно. Похоже, он не падал в бездну, а просто скользил по ледяному желобу.
— Щербатин!
Ответа не последовало. Я покрепче вцепился в свою железку. Я, наверно, мог держаться за нее сколько угодно, целую вечность — лишь бы не свалиться вниз, в темноту, в неизвестность. Сил бы хватило — так мне казалось.
Но лед не хотел меня держать. Он ломался, медленно осыпаясь, стуча маленькими хрупкими кусочками где-то внизу. Вдруг рядом что-то оглушительно ухнуло, треснуло, заскрежетало. Через секунду я услышал внизу приглушенный удар и шум падающего льда. Я понял — машина тоже свалилась со стены. Очередь за мной.
Штанга пришла в движение. Сначала медленно, потом все быстрее, быстрее она выкорчевывалась из ледяной стены. Я попытался вскарабкаться, я забил ногами по воздуху в нелепых попытках зацепиться хоть за что-нибудь.
Но ноги ощутили только пустоту. Через мгновение я оказался без всякой опоры.
* * *
Не могу утверждать, что за те несколько секунд перед глазами прошла вся моя жизнь. Да, жизнь прошла, но не та, что была. Я увидел жизнь, которая могла бы быть.
Я увидел и высокие светлые города, и толпы друзей, и улыбки женщин, я почувствовал запах утреннего леса из окна, я услышал шорох груды исписанных листов, которые шевелит на столе ветер… И еще много чего хорошего — такого, что у меня бывает только в мечтах. Но постоянно на передний план выползала физиономия Щербатина. И он говорил мне с глумливой улыбкой: «Беня, я сделаю из тебя человека».
Сделал. Спасибо.
И вдруг я понял, что жив. Да, я падал, я ударялся о лед, я катился по нему, куда-то проваливался. Орал, помню. И почему-то остался жив.
Вокруг было светло. Я лежал на толстом-толстом ковре из какого-то моха или лишайника, и этот лишайник светился. Несильно, не так, как электрическая лампочка. Но он был повсюду, поэтому везде было светло.
— Цел? — раздался рядом голос Щербатина.
Я молча встал. Встал сам, не обращая внимания на боль, терзающую все тело. Щербатин был рядышком, он стоял, морщась и потирая бока и плечи. Я смотрел на него. Он смотрел на меня. Я искал ругательства, которые могли бы выразить хоть часть того чувства, что клокотало у меня внутри.
Таких ругательств не находилось. Все казались слишком вежливыми.
Я смотрел на него, а он на меня.
— Ну хватит, — проронил он наконец. — Ты же сам мечтал пережить крушение корабля, забыл уже?
— Сволочь, — неслышно выдохнул я.
Я сел на землю — синяки и ушибы напоминали о себе. Я посмотрел вокруг: неровная бугристая поверхность, сплошь заросшая светящимися растениями. Ледяные столбы, спускающиеся из черноты. Гигантские сосульки, влага, осторожный стук капель.
— А здесь и не холодно, — беспечно произнес Щербатин, снимая теплую промысловую робу.
Свет от растений не давал теней, и от этого окружающий мир казался нереальным, искусственным, как компьютерная игра. Или как кино. Неподалеку уродливым пауком темнели останки ледохода. Штанги и распорки беспомощно торчали в стороны.
Щербатин сначала терпел то нервное напряжение, которое исходило от меня, потом оно стало его бесить. Он что-то забормотал, зачертыхался. И наконец взорвался.
— Ну все, хватит! — заорал он. — Хватит! Ты знал, на что шел. Ты видел, что это опасно. И ты сам этого хотел.
— Я не шел, — тихо и внятно ответил я. — Ты меня вел.
— А раз сам ходить не можешь, тогда молчи!
— А я и молчу.
— Слишком выразительно молчишь.
Мы вдруг оба притихли. Я бы даже сказал, потухли, как прогоревшие свечи. Я сидел и рассеянно потирал свои шишки. Щербатин ходил взад-вперед, мельтеша перед глазами.
