— Я пойду в штурмовики!
Щербатин издал короткий, довольно натужный смешок.
— Кто тебя туда пустит? А если и пустят — в первый же день останешься без головы. Придется еще и на твое лечение уцим искать. Если бы все было так просто…
Он помолчал немного, глядя в пустоту. Мне не нравилась обреченность, с которой он говорил о себе. Я считал, что, когда на кону жизнь, нужно испробовать все средства.
— Цивилизация тем и прочна, Беня, — проговорил он, — что все ходы известны наперед и никаких неожиданностей не может быть в принципе. Все дороги утрамбованы, а дыры в заборах заколочены. И ни единой лазейки. Мой путь определен.
— Ты же до сих пор находил лазейки? — возразил я.
— Тебе уже присвоили холо? — неожиданно спросил он.
— Не знаю, ничего не слышал.
— Присвоят. Помяни мое слово, скоро пойдешь в гору. Все изменится, корпус получит новую технику, новых людей, новые задачи… Со дня на день на космодроме сядет целый караван с оборудованием, жратвой и специалистами. Здесь затеваются большие перемены.
— Значит, распробовали наконец белый уголь?
— Да, распробовали. А ты откуда знаешь про уголь?
— Рассказал один хороший человек. Жаль, не успел тебя познакомить.
Щербатин прикрыл глаза и сморщился. У него дрожали губы. Он понимал, что знакомства, разговоры, встречи, дела — все это ушло в прошлое. Он хоронил себя.
— Что угодно отдам, только бы подняться, — процедил он с неожиданной злостью. — Душу заложу. Если б они мне помогли, я бы потом отработал. Я б отвоевал. Я тут до самой старости готов ползать, лишь бы сам, а не на каталке.
— Может, что-то еще получится? — пролепетал я, лишь бы не молчать.
— Что получится? У меня сейчас даже удавиться не получится — на табуретку влезть не смогу. Знал бы ты, как мне тошно.
— Я понимаю… — обронил я очередную бесполезную фразу.
— Может, ты что-нибудь узнаешь? — спросил вдруг Щербатин. Злость в голосе иссякла, он стал жалобным и беспомощным.
— Что? — удивился я.
— Не знаю. Ты спроси у кого-нибудь. Может, как-то можно меня вытащить, а? Скажи им, я на все готов. Я смертником стать могу — мне же терять нечего, ты сам видишь.
Куда-то подевались и цинизм, и обреченность. Щербатин умолял меня. Он хватался за меня, как за последнюю соломинку. Таким я его не видел никогда, он сдавался, он изменял своей натуре.
— Я попробую, — растерянно пробормотал я. — Правда, я не знаю, у кого спрашивать, но…
— Мне все равно. Просто попытайся, ладно?
— Конечно. — Я поднялся. — Я все сделаю, что могу. Правда, я могу не так уж много, но…
— Я понимаю. Просто попробуй. Приходи, я буду ждать.
Я выскочил на улицу, готовый горы свернуть, лишь бы помочь Щербатину. Никогда еще он не умолял меня ни о чем, никогда не был таким со мной. Я был просто шокирован увиденными переменами.
Вернувшись в казарму, я едва успел на построение. «Крысолов» снова был неполным, и нас распределяли на завтрашний день — кому вставать на вышку периметра, кому гонять рыжебородых, кому сопровождать грузовики и вездеходы.
— Ну, что? — шепотом спросил меня Нуй.
— Плохо дело, — ответил я. — Потом расскажу.
Выслушав мой рассказ, Нуй задумался. Я очень на него рассчитывал — все-таки опытный человек, многое здесь знает, со многими знаком. Наверняка он мог посоветовать, что предпринять для Щербатина.
— Было бы у твоего друга холо… — с грустью вздохнул он, осторожно тронув повязку на голове.
— Было бы холо — он обошелся бы без нас, — ответил я.
— Без холо его не станут учить, — продолжал Нуй.
— Учить чему? Ходить без ног и стрелять без рук?
— Он смог бы и ходить, и стрелять. Ты же знаешь, штурмовики и специалисты с четвертым холо прибывают сюда с одним условием.
— Я ничего не знаю. Какое условие?
— Они получают новое тело, если старое покалечится.
— Как это? — изумился я. — А ну, рассказывай!
— Примерно каждый период сюда приходит транспорт с «пустышками». Это такие же люди, только без мозгов, без памяти, без всего. Если тебе, например, оторвет руки или ноги, твои мозги как-то вставляют в «пустышку» — и ты опять здоровый.
— Ничего себе, — присвистнул я. — Но почему я раньше этого не знал?
— А зачем нам это знать? За новое тело вычитают очень много уцим. У нас столько нету, такое могут себе позволить только штурмовики или офицеры. С нулевым холо вообще надеяться не на что.
— Совсем не на что? А можно ли сначала получить тело, а потом его отработать? Сам посуди, какая разница?
Нуй только пожимал плечами. Он так и не смог ничего толком посоветовать. Почему-то особенно ему не понравилось, что я хочу поделиться со Щербатиным своими уцим. Он сказал, что каждый сам должен зарабатывать свои уцим.
Я решил искать Отон-Лида. К счастью, наш командир не успел далеко уйти, я догнал его у ворот сектора.
— У меня есть один друг, которому очень нужна помощь… — поспешно начал я, но замолк под недоумевающим взглядом статс-мастера.
— Здесь все твои друзья, — назидательно произнес он.
— Да, конечно, но тут особый случай. Мой друг попал в беду, он ранен и сейчас лежит парализованный. Он хотел бы продолжить службу, но его могут отправить…
— Что ты хочешь? — нетерпеливо перебил меня Отон-Лид.
— Я слышал, что раненый может получить новое тело… — Я невольно заговорил тише.
— Что? — Статс-мастер возмущенно захлопал глазами. — А какое холо у твоего друга?
— Никакое. Ноль. Но он альт-мастер и помощник…
— Нулевое холо?! И ты думаешь, что не гражданин может получить от Цивилизации такое благо?
— Да нет, — забормотал я, — я думал, он как-нибудь потом отработает, а сейчас он ведь ничего не…
— Есть установленный порядок, единый для всех, — официальным тоном заявил Отон-Лид. — Никто не станет изменять его для одного человека. Не беспокойся, о твоем друге позаботятся должным образом.
Он ушел, а я остался стоять как оплеванный. Мне казалось, я совершил какую-то немыслимую дерзость и глупость. Все равно, что остановить незнакомого человека и попросить, чтобы он переписал на меня свою квартиру.
У меня оставался только один вариант. И если он не подействует, значит, надеяться больше вообще не на что.
Мне необходимо было срочно попасть на шахту.
* * *
Через два дня я снова явился в больницу. Вид у меня был торжественный, я чувствовал себя едва ли не богом. Щербатин взглянул на меня с удивлением и тревогой. Я заметил, какие белые у него стали щеки — он словно таял.
