Я устало вздохнул. Мне уже надоело отвечать на этот вопрос.
— Нормально ты выглядишь, нормально.
— Не злись, Беня, просто мне кажется, что все на меня оглядываются. Я сам не свой и кажусь себе чудовищем.
— Не объясняй. Сам вздрагиваю, когда вижу себя в зеркале. Но вообще пора бы привыкнуть.
— Привыкнешь тут… — вздохнул он и уставился в иллюминатор.
Я глядел в спину Щербатина и молчал. Непросто привыкнуть к новому облику человека, которого знал столько времени. А что уж говорить про свой собственный облик? Как не пугаться, когда по утрам видишь в зеркале громадного смуглого незнакомца с россыпью длинных волос и угрюмым взглядом?
Новое тело сидело на мне, словно чужой поношенный костюм. Сначала оно вызывало во мне ужасную брезгливость. Я подолгу разглядывал свое отражение, борясь с отвращением к самому себе. Постоянно хотелось отмыться. Невозможно было себя убедить, что эти вот губы — мои губы. И эти волосы под мышками — тоже мои. И эти два прыщика, и морщинки, и родинки — мои собственные.
Все это было чужое, все принадлежало ивенку-донору. А теперь стало моим. Я мечтал содрать с себя кожу, чтобы отросла новая, девственная, своя. Я не знал, с чем сравнить свою брезгливость. Я думал, что изваляться в дерьме в сто раз приятнее, чем постоянно носить на себе обноски чужой плоти.
И еще — мышцы. Огромные стальные мышцы, я не знал, что с ними делать. Я боялся не совладать с ними и сам себя покалечить. Впрочем, теперь уже стало гораздо легче. Все прошло — и отвращение, и физическая неловкость. Военные медики проверили нас вдоль и поперек, едва ли не по косточкам разобрали, пока не объявили эксперимент удачным. Практику использования трофейных вражеских тел решено было внедрять.
Наши субъективные ощущения в расчет никто не брал, и, думаю, правильно. Спасенная жизнь дороже.
— Когда же посадка? — произнес Щербатин.
— Думаю, сразу, как только ее разрешат. И ни минутой раньше.
— Спасибо за исчерпывающий ответ.
— Спрашивай еще, не стесняйся.
Нам было скучно. Сейчас на прогулочной палубе пассажирского транспорта не было никого, кроме нас. Можно было сесть на любой диван, подойти к любому иллюминатору. Во время маневров космолета иногда появлялся голубой краешек планеты — освоенного мира, в котором нам предстояло отныне жить. Предложение послужить на Водавии еще сезон-другой мы отвергли категорически.
Нерадостным оказалось наше возвращение с войны. С Водавии летели разбогатевшие штурмовики и пехотинцы, пилоты, операторы-танкисты — все гордые, довольные собой, полные надежд и предвкушений. Их ждала сытая и беззаботная жизнь с новым холо.
Мне и Щербатину гордиться было особо нечем. В награду за научный подвиг нам оставили наше первое, «инвалидное» холо, хотя мы уже не были инвалидами. А может, не в награду, а просто из жалости. Впрочем, плевать мы хотели на холо и на все свои боевые заслуги, вместе взятые. Главное — убраться подальше от водавийской мясорубки.
— Все не так уж плохо, — неожиданно изрек Щербатин.
— О, да!
— Да ладно тебе юродствовать. Мы не просто выбрались живыми, мы получили холо. Теперь ты и я — граждане, у нас есть права. Нас пустили в этот мир, и он наш по праву, по закону.
— Жаль, мир еще не знает, что он наш.
— Не будь занудой. Мы прошли через испытания — и вот она, награда. Замечательный звездолет мчит нас с войны навстречу мирной жизни. Планета рукоплещет победителям. И у нас первое холо…
— Первое холо — оно, конечно, лучше, чем ничего.
— Ты просто не понимаешь, что теперь ты гражданин. Вот скажи сам себе — я гражданин.
— Я гражданин, — сказал я себе. — И что?
— Все! Теперь можешь сам себя уважать. Можешь идти к намеченной цели, для этого здесь все условия.
— Щербатин, я не имею цели. Я надеялся, ты меня до нее доведешь.
В этот момент край планеты вновь показался в иллюминаторе. Щербатин прижался лицом к толстому холодному стеклу и умолк, разглядывая скрытые дымкой материки и океаны. Я тоже подошел, чтобы взглянуть получше на наш новый мир. А впрочем, что смотреть? Планета как планета.
— Как мы тут выдержим? — вздохнул я минуту спустя.
— А что тебя смущает?
— Не знаю, Щербатин, как сказать. Предсказуемость. Ходьба по линеечке. У меня такое чувство, что я поселяюсь в огромную зону строгого режима, где мне не положено ничего лишнего.
— Ну и запросы у тебя, Беня, — хмыкнул Щербатин. — Свободы ему мало… Где ты такое видел, чтобы тебя кормили, одевали, свежие носки выдавали, и при этом делай, что хочешь. Хоть в потолок плюй, хоть на голове ходи.
— Вот я и говорю, как в тюрьме. Кормят, одевают…
— Кто бы тебе дома такую тюрьму обеспечил? Сидел бы небось, писал стишки — и никаких забот.
— Это верно. И все-таки дома не так. Дома даже нищий попрошайка может выбрать — курить ли ему «Беломор» или шикануть и разориться на «Яву» с фильтром. А здесь, как в трубе, ни шагу в сторону. Положен тебе комбикорм — вот и жри его, пока не дослужишься до приправы.
— Зато этим комбикормом ты обеспечен пожизненно. И не боишься, что умрешь с голода или останешься без курева. Уверен, что это хуже?
— Не знаю. Может, для всех этих галактических бедуинов и лучше. Они, может, дома совсем голодали. А для нас…
— А чем мы от них отличаемся? Ты так и не уяснил, Беня, что мир един в своей сущности. И наша матушка-Земля по большому счету мало чем отличается от всей Цивилизации.
— Ну не скажи.
— А вот и скажу. Представь, что приехал ты в Америку или хоть в Германию. Сначала ты никто и живешь скопом вместе с китайцами, мексиканцами и прочими ловцами счастья. Получаешь пособие, лишь бы не убивал и не грабил. Вот ты устроился мусорщиком и уже можешь позволить себе свою комнатку. Потом начинаешь торговать пирожками, богатеешь, открываешь дело. И вот у тебя уже свой дом, машина, ты можешь полчаса в день проводить в баре. А рядом в таком же доме живет сосед, у которого такое же дело. Богатеешь еще — переезжаешь в другой район, к себе подобным. Те же самые холо, только границы чуть размыты.
— Ну видишь — размыты.
— Потому что мы несовершенны! Беня, будь уверен, границы станут прямыми и четкими. Чем цивилизованнее общество, тем усерднее оно делит себя на клеточки. В каждой клеточке по человечку. Каждый себя осознает частью целого и уважает. А иначе, как блюсти порядок, как кормить всю эту ораву? А нужна еще и надежда на счастливые перемены, и, стало быть, следует предусмотреть переходы с одной клеточки на другую. И весь этот шахматный порядок должен держаться естественным путем, а не на полицейских штыках.
— А кстати, тут есть полиция? Мне просто интересно, с какого холо меня нельзя будет стучать дубиной по спине?
