— Уверена, что не хочешь хотя бы горло промочить? — спросила я. — Моя встреча отменилась. Можно попробовать местное вино. Я же знаю, ты пьешь.
— Пью. — Она помедлила.
— За мой счет, — нетерпящим возражений тоном сказала я.
Она глянула на дверь отеля, точно увидела в темноте знакомое лицо.
— Я и так злоупотребила твоей добротой, — чопорно сказала она. — И вообще ты приглашаешь только из вежливости. Я знаю, как с вами, азалийками, это бывает. Вежливость встроена в вашу нервную систему. Вы просто ничего не можете с собой поделать.
— Стервоза.
— Тогда беру свои слова назад.
На нас поднял глаза портье. Появился и исчез с моей сумкой молодой мертвенно-бледный носильщик. Ни одна из нас не двинулась с места. На мир отель смотрел фасадом из серого бетона и стекла, сущая коммунистическая коробка семидесятых. Но внутри ему постарались придать вид охотничьего домика: массивные потолочные балки, головы оленей по стенам и толстый красный с золотом ковер на полу. Тусклое освещение должно было наводить на мысль об огне в камине. Электричество сбоило — то тут, то там под желтым или оранжевым абажуром моргала лампочка. Между стойкой портье и дверями темного бара с вывеской «Сома» слонялось несколько постояльцев.
— Послушай, — сказала Клемми, — буду с тобой откровенной.
Поставив рюкзак на пол и бросив на него куртку, она обняла меня за плечи. Такой порыв меня ошарашил. Я было высвободилась, но она меня удержала.
— Ты на краю своей истинной жизни, Эвангелина. И если не слишком поздно, молю, открой глаза.
Это все решило. Хватит с меня снисходительности и игр. Я ее оттолкнула.
— Да кто ты такая? Что тебе надо?
— Ты сама знаешь.
— Ни черта я не знаю! На кого ты работаешь? Как твое настоящее имя?
Она попыталась отстраниться, но теперь настал мой черед удерживать. Я схватила ее за руки.
— Скажи, на кого ты работаешь. На конкурентов, на другую телесеть?
Нас заметили. Оглянувшись на стойку, я увидела, как портье говорит что-то двум девушкам, вышедшим из задней комнаты. А еще я увидела кое-кого у дверей на улицу. Он стоял неподвижно, и поначалу я решила, что это статуя, а не человек. Он смотрел в ночь, но повернулся на шум.
— Отпусти, — сказала Клемми.
Я не поддалась. Углом глаза я наблюдала за человеком, который привлек мое внимание. Он шел к нам. Клемми его не видела, но словно почувствовала его приближение.
— Эвангелина? — Вцепившись в мои руки, она жарко зашептала мне на ухо: — Во что ты ввязалась? — Она подождала, чтобы до меня дошел смысл ее слов, и лишь потом продолжила: — На телевидение это никогда не попадает.
И в этот неловкий момент, не проявляя ни тени такта, к нам обратился незнакомец:
— Мадам Харкер?
Он назвал мою фамилию, но мне почудилось, что особенно его заинтересовала Клемми. Клемми тоже это заметила и во все глаза уставилась на незнакомца, который на первый взгляд казался исключительно уродливым. Мы разжали руки. У меня возникло острое ощущение, что этот человек имеет прямое отношение к недавним ее словам. Я была уверена, что Клемми его знает.
— Мистер Олестру? — спросила я, но он никак не дал знать, что это его фамилия.
Не спуская глаз с незнакомца, Клемми попятилась. А после направилась через стеклянные двери в трансильванскую ночь, одуванчиковая резинка блеснула под фонарем и исчезла.
Приземистый незнакомец протянул мне огромную лапищу. С мгновение я только смотрела на нее. Мне вспомнилось выражение лица Клемми, странная догадка в ее взгляде. Кто-то вроде этого человека увел детей в озеро Малави. Вот что было у нее на уме. От такой мысли у меня едва не закружилась голова.
Прокашлявшись, он указал на бар:
— Пойдемте?
7
Он был приземистым, но впечатление производил обратное. От него словно исходили флюиды массивности, казалось, он занимал места больше, чем на самом деле. Отчасти дело было в его голове: низкое тело заканчивалось массивным белым черепом, увенчанным на маковке светловатым завитком. У него были жесткие, густые брови, а мягкие толстые губы выгибались в чувственной улыбке, открывая зубы в таком плачевном состоянии, какого я ни у кого не видела. Разумеется, из-за Клемми на уме у меня были сплошь монстры, вот почему я рассматривала его так внимательно. Но зубы у него были совсем не острые, а, напротив, круглые и стертые, и отблескивали синим, словно сгнили в сероватых челюстях — сгнили, но не желали выпадать. Черновато-карие глаза с размытыми на краях зрачками оценивающе разглядывали меня. Эти глаза покраснели, словно от усталости, и мне пришло в голову, что передо мной человек, который слишком много пьет кофе и у которого слишком много забот, чтобы хорошенько выспаться, хотя его манеру я бы никак не назвала сонной. В ней было что-то мелодраматичное, если не считать того, что в его жестах не было ни тени наигранности. Пожимая мне руку, он улыбнулся.
— Мистер Олестру? — повторила я.
Он качнул головой, и по его лицу скользнула тень смущения и раздражения.
— Мой дорогой Олестру заблудился в горах с норвежским фотографом. — Он сухо хохотнул — веселья в этом смехе не было. — К сожалению.
— Понимаю.
Моя боязнь упустить сюжет тут же сменилась бойцовским возмущением. Какой еще норвежец?! Согласно нашей договоренности, никто, кроме «Часа», доступа к Йону Торгу не получит. Возможность существования других заинтересованных сторон даже не обсуждалась.
Мы медленно направились к бару.
— Наверное, есть участь и похуже.
Снова сухой смешок. Казалось, он прочел в моем лице что-то неприятное.
— Это никотин, моя дорогая.
— Прошу прощения?
— Я про зубы. Это следы никотина.
— О боже… извините. Я даже не заметила.
— Конечно, заметили. Вы ведь журналистка, верно? И вы не сумели отвести глаза, мисс Эвангелина Харкер.
Тут он остановился и отвесил мне легкий поклон, и оставалось только надеяться, что за те несколько секунд, пока я невольно его рассматривала, я не нанесла нового оскорбления: ну надо же, опоздала на несколько часов, а потом уставилась на его зубы. Если не считать странной формы черепа и грубых черт лица, он казался вполне нормальным, но когда он распрямился, мне бросились в глаза и другие отталкивающие мелочи. Он был одет в белый костюм с синей, расстегнутой у ворота рубашкой — такое более пристало для прогулки где-нибудь на Карибах, а не для осеннего вечера в горах. И мне показалось, что костюм был на размер маловат. Из-под штанин на дюйм выглядывали синие носки. Из рукавов торчали манжеты синей рубашки, которые не прикрывали толстых розовых запястий. Ботинки были давно не чищены. Все эти мелочи говорили о скромной бедности, словно долгое время он был лишен возможности улучшить свой гардероб, но у меня сложилось впечатление стальной невозмутимости, какая приходит с определенной финансовой стабильностью. И его оценивающий взгляд не предполагал слабости. Он стоял, опустив руки, и словно бы ждал какого-то знака.
