Доверия эти воспоминания не порождали. В то утро Миггисон скрыл свои опасения. Все в порядке, Боб. Все отлично. В точности по графику, вовремя, ничего необычного, — отвечал он на все вопросы, приправляя каждое слово толерантной снисходительностью. Он ценил узы, связывающие его с Роджерсом, и уверенно ими манипулировал, но нутром не доверял ему и понимал, что если оступится, Роджерс посмотрит, как он летит в костер, с отстраненностью лаборанта. Этим знанием он и руководствовался в то утро. Миггисон знал, что если посвятит Роджерса в проблему с ящиками, если хотя бы словечком обмолвится о Румынии или археологических артефактах, проблема обретет собственную жизнь, и он окажется в самой гуще. Роджерс тут же позвонит Тротте домой и накричит на него, мол, Миггисону только что позвонили из службы доставки относительно каких-то дорогущих произведений искусства и почему он, черт побери, позволяет себе перевозить личную собственность за счет компании. Тротта тогда позвонит Миггисону и вставит ему за досужие сплетни. Тут все только и норовят вцепиться в глотку ближнему, и Миггисон часто мечтал о яхтах на золотом горизонте, которые, распустив паруса, уходят к теплым южным гаваням. Как и Тротта, он считал себя в душе художником.
Из его кабинета Роджерс вышел в счастливом неведении.
Около девяти утра заняли свои места представители еще одной касты — угнетаемые, но преисполненные надежд ассистенты по производству (или, как их еще тут называют, АП), не обладающие привилегиями иными, нежели жизнеспособность, честолюбие и энтузиазм. Они не секретарши, им не приходится носить стаканчики с кофе, зато у них полно других безрадостных хлопот. Они приносят пленки. Они подбирают и перепроверяют лицензионные соглашения. Они работают в выходные, никогда и ни по какому поводу не отказывают в просьбе и по любым поручениям должны бежать с радостной готовностью. Угрюмость не приветствуется. Угрюмые жены и дети есть у продюсеров дома. От низших чинов им ничего такого не требуется. И несчастные АП, как правило, под них подлаживаются. Если продюсеру сию секунду требуется пленка, ассистент по производству должен все бросить и бежать. Если ассистенту продюсера требуется брошюрка из ближайшего книжного — в солнце и в дождь ассистент по производству рысит на улицу.
Среди них Стимсон Биверс представлял собой исчезающий вид. Он видел, когда приходят на работу продюсеры — около десяти. Он подмечал, как ассистенты продюсеров сваливают плаценту своих идей на таких, как он. Он знал, что его эксплуатируют и унижают те, кто зарабатывает намного больше, а работает намного меньше. Он знал, негодовал и ждал. Он ходил на мастер-классы престижного конвента писателей «Бредлоф» и был знаком с публикуемыми поэтами.
Когда по окончании колледжа он жил в Париже, то ходил на ретроспективу фильмов Роберта Олдрича на севере Франции с немцами-интеллектуалами, которые лично знали Квентина Тарантино. Летом и даже иногда в рождественские каникулы он направлялся не на пляж. Друзья помогали ему получить место в каком-нибудь выездном семинаре писателей, или кто-то из приятелей в театральном мире находил подработку в Уильямстауне. К пятнадцати годам он лично знал почти всех членов легендарной рок-группы «Батгхоул Серферз». По собственным меркам (и кто скажет, что он ошибался в таком субъективном вопросе?) он был в тысячу раз круче всех вокруг него и заслуживал любого вознаграждения, какое мог выбить.
Вот уже полгода он появлялся в офисе после Миггисона (который вечно вынюхивал и шпионил), но раньше остальных ассистентов по производству — приблизительно в восемь утра. С кофе из уличного кафе он прокрадывался на этаж, коротко кивал охраннику и окольным путем, стремясь не попадаться на глаза Миггисону, добирался до своей кабинки. В восемь утра никто не приставал к нему с пленками, и он мог вволю вести долгие разговоры с кем-то, кого считал своим другом. Например, с Эвангелиной Харкер, из сообщений которой следовало, что ее задание на самом деле подразумевало долгосрочное проникновение в восточноевропейскую мафию, и рано или поздно она сделает крупнейший репортаж нового века. Теперь работа завершена, и Эвангелина возвращается в Нью-Йорк. Стимсон ей верил. Он хотел ей верить. Их обмен электронными письмами проходил в эйфорической тишине. Он рассказывал Эвангелине все, что ей хотелось знать. Она писала высокомерные ответы. Он приглашал ее в свою квартиру, хотя и делил ее с другим парнем. Она отвечала уклончиво, говорила, что хочет встретиться в офисе, но поздно вечером, чтобы не попасться на глаза остальным, чтобы избежать вопросов о женихе. Она сказала, что сначала — самолетом — прибудет «материальная часть» ее сюжета и что он должен о ней позаботиться. Он ответил согласием. Голос звучал у него в голове, нашептывал, и Стимсон хотел, чтобы голос забрался глубже, в самое сердце. Он пригласил ее к себе поздно ночью, в свою кабинку и пообещал дать все, чего бы она ни пожелала.
Невозможно определить, в какой именно момент ритм жизни в «Часе» переходит от сонного к беспощадному. Это мгновение алхимической трансформации неуловимо, но безошибочно. Как правило, к девяти утра собираются съемочные группы, монтажеры включают компьютеры, продюсеры уже пролистали нужные документы и выпили кофе, и все, кроме одного (он полуночник), корреспонденты или разъехались по сюжетам, или уже засели за столы. Заместители Боба просочились в свои кабинеты, чтобы готовиться к прогонам. Первый начинается между десятью и одиннадцатью, и с этого момента в коридорах воцаряется новая атмосфера. Продюсеры ждут новостей об успехах коллег, держа наготове собственный схожий сюжет, кое-кто радуется, если новости дурные, другие искренне огорчаются, услышав очередную историю о страданиях, какие могут скоро выпасть на долю их самих. В коридорах шебуршится злорадство. Шелестят и стихают газетные страницы, на которых ассистенты продюсеров выискивают себе следующий сюжет, пасутся как стадо избранного скота на чужом печатном лугу. Вопли и грязные ругательства — голос мужской. Кто-то поднимает глаза. Склонный к драме продюсер кричит на кого-то по телефону: «Так вы малолетка? Или растлитель малолетних? Ушам своим не верю, черт бы меня побрал! Мы уже послали съемочную группу, а вы вдруг, мать вашу, передумали? Если вы растлитель малолетних, я лично позабочусь, чтобы вас выслеживали в каждом городе этой страны! Вы уверены, что хотите задирать на меня хвост?». Местная рутина.
Первый утренний прогон в тот день — ролик Остина Тротты (по мнению бывшего продюсера — одного из самых одаренных людей, когда-либо работавших в американском телевещании и корифея в искусстве теленовостей). Звезда Тротты на подъеме, особенно после того, как вышел в эфир широко расхваленный, сразу объявленный классикой сюжет о заключенном камеры смертников из Техаса, хорошо известном уйгурском фолк-музыканте, обвиненном китайским правительством в терроризме и осужденном в США за убийство двух человек при провалившемся ограблении банка. Локайера сменил новый продюсер. На смену Эвангелине Харкер пришел новый ассистент. Неприятные события тускнеют в прошлом. Спина Тротты пошла на поправку.
В просмотровом зале Бобу Роджерсу выдают экземпляр сценария, который он успевает прочесть до половины прежде, чем гаснет свет. Сюжет посвящен убитой стриптизерше-евангеличке. Остин Тротта кипит от злости и, когда загорается свет и Роджерс предлагает мелкое изменение, взрывается:
