— Вам не о чем беспокоиться, — сказал он.
Я его впустила, и он представился как Рин. Он работал на Интерпол, но ко мне пришел неофициально. Один его парижский коллега попросил заглянуть ко мне и задать несколько вопросов по делу, расследование которого у него застопорилось.
От кофе он отказался, и мы сели.
— Вам знакома эта женщина? — спросил он, протягивая через кофейный столик фотографию Клементины Спенс. Снимок был чуть размытый, на заднем плане блистали горы. Снималось, наверное, в Кашмире, подумала я. Фотография дрогнула у меня в руке, и посетитель это заметил.
— Клементина Спенс, — сказала я.
— Да.
— Мы путешествовали вместе по Румынии. До… всего…
— Понимаю. Мои коллеги прислали мне досье, там есть многое о ваших переживаниях. Можно? — Он достал из кармана стопку документов. — Кое-какие детали мне бы очень помогли.
Я опустила фотографию на стол.
— Ее нашли?
Положив бумаги, он пристально на меня уставился, будто спрашивал что-то без слов.
— У нее неприятности?
Он прокашлялся. Руки у меня начали дрожать, будто в комнате внезапно похолодало. Роберт не хотел бы его тут видеть. Отец пришел бы в ярость. Мне страстно хотелось все ему выложить, но я не знала с чего начать.
— Мне пришлось очень нелегко, — сказала я. — Извините, если я вдруг заплачу.
— Понимаю, мисс, но эта женщина на фотографии мертва. Ее тело обнаружили под матрасом в одной румынской гостинице недалеко от того места, где нашли вас. Возможно, вы ее там видели? Потом? Где-нибудь?
Я попыталась рассказать. Силилась выговорить слова, но они застревали у меня в горле, меня охватило чувство, для которого я не знала имени — я, словно в омут, провалилась в ярость, стыд и ужас от всего случившегося. Все происходящее — подготовка. Я хотела рассказать. Он забеспокоился, сообразив, что его неофициальный визит ради друга обернулся стратегической ошибкой. Он чертовски поплатится, если узнают, что он вел допрос в неформальной обстановке и ради кого-то другого. Никакой друг таких проблем не стоит. Даже потрясенная фотографией Клемми, я без труда читала его мысли. Когда я снова подняла глаза, он уже ушел. Даже не потрудился оставить визитную карточку.
39
Роберт настаивал на званом обеде, и я решила, что это разумная мысль. Он пригласил четыре пары: двоих его лучших друзей с женами и двух моих лучших подруги с парнями. Я не видела их несколько месяцев. Мы достали антикварный хрусталь матери Роберта. Три года назад он купил винные фьючерсы юга Франции, но ни разу не открывал премиальные бутылки, вино из Бордо, которое особо бередило его страсть к дорогому и абсурдному — в букете якобы присутствовал намек на свиной жир. В тот день он выставил сразу три бутылки. Были сигары, композиции из ранних весенних цветов от «Симпсонс». Он приготовил свой фирменный tarte aux pommes
[13]
.
Пришли друзья. Вечер конца апреля холодом жался к нашим окнам, создавая восхваляемый нью-йоркский уют. Мы сидели за круглым столом на втором этаже вест-виллиджской квартиры и болтали о пустяках.
За третьей бутылкой вина жена одного из друзей Роберта задала поразительный вопрос. Она ходила в книжный клуб, где для дискуссии недавно выбрали биографию семейства Готти. По всей видимости, она не знала всех обстоятельств нашей с Робертом жизни. Никто ее не просветил. Она была слегка пьяна.
— Кто-нибудь из присутствующих знал кого-то, кого потом убили, причем убили намеренно? — спросила она, словно ничего подобного просто быть не может.
Роберт глянул на меня. С запястий у него только-только сняли повязки. Поджав губы, он взглядом просил меня потерпеть.
— Слышали когда-нибудь про пожар на фабрике «Триэнгл Шертвейст»? — спросила ее я.
Она покачала головой.
— Это случилось в тысяча девятьсот пятом в нескольких кварталах к югу отсюда. Погибли сто двадцать семь человек. Мне кажется, я знаю их всех. Мне кажется, я смотрела, как они горят заживо.
— Милая, — вмешался Роберт.
— Это считается? — спросила я глупую сучку.
Она моргнула, к нижней губе у нее прилипла пирожная крошка.
— И еще кое-что не дает мне покоя, — продолжала я. — Знаете, вся история с 11 сентября.
— Извините, — взмолилась она. — Как бестактно было с моей стороны…
— Но ведь это лишь верхушка того самого айсберга, который потопил «Титаник»…
— Эвангелина, — перебил меня Роберт и долил мой стакан так, что сухое красное запачкало ободок.
— Прямо под этим жилым зданием, под его фундаментом лежат пять индейцев-абенаки, задушенных во сне после того, как они выиграли в карты. Они были пьяны, когда их задушили. Выше по реке их ждали жены. Они втайне приняли Иисуса как своего спасителя. Но убийцы этого не знали. Возможно, это бы их остановило. Как вы думаете?
— Откуда вы все это знаете? — дрожащим голосом спросила сучка. Мне захотелось вырвать ей горло.
40
Вот уже две недели как Роберту сняли повязки. Мы были готовы для секса. Настал первый теплый вечер весны. Окна были открыты, в нашу спальню влетал ветерок.
Роберт вернулся из кухни какого-то ресторана, и пахло от него вкусно — жаренным на углях мясом. Сидя в халате, он по обыкновению читал сегодняшнюю газету. Без фанфар и излишнего шума я извлекла со дна шкафа амстердамскую коробку. Забыл ли он о ней? Как хороший еврейский мальчик, он был слишком вежлив, чтобы напомнить мне о подарке, особенно учитывая, что с нами сталось. Проскользнув в ванную, я развернула самый экзотичный ансамбль — нечто, сшитое из черной кожи. В критических местах там имелись отверстия, прикрытые маленькими занавесами с бахромой из стальных пластинок. Я превратилась в дом, важнейшие точки входа в который скрывались за стальными гардинами.
Теперь я испытывала голод и, надевая ансамбль, сексуальное влечение. Мне нравилось, что воображал себе Роберт. Сверху я накинула белый махровый халат.
— Выключи верхний свет, — крикнула я из ванной, — и задерни шторы.
Удивленно промедлив мгновение, он послушался.
— Закрой глаза, — крикнула я.
Когда я вышла в спальню, он сидел, сложив на груди руки, глаза у него были закрыты.
Я скинула халат.
— Открой глаза.
Это было мгновение ошеломляющей возможности. По его лицу разлилась благодарность, словно я выполнила обещание, то самое, из-за которого он давно уже корил себя, что взял. Но долго оно не продлилось. Оно тут же умерло, и я поняла, что совершила катастрофическую ошибку. Но я знала и еще кое-что. Он побагровел. Голова у него почти непроизвольно дернулась, руки смяли газету.
