— Ваш босс слишком уверен в себе, — сказал я, — делая то, что он делает.
— Вы даже понятия не имеете.
— Правду сказать, кое-какое имею.
Самообладание сопляка дало трещину.
— Ваш босс настолько уверен в себе, что отправляет послом ко мне наименее заслуживающего доверия человека в нашем офисе, настолько, что внушает этому посланнику, будто он может бросаться угрозами и оскорблениями от его имени, не позволяя даже это имя произнести. Удивительное нахальство, согласны? Или он просто самый большой глупец, какой когда-либо ходил по земле? Какой-нибудь ничтожный альфонс из Восточной Европы, сплошь буффонада и плохо пошитый костюм? Откровенно говоря, я склонен вызвать полицию, чтобы вас арестовали.
Глаза цвета пепла подернулись пленкой тревоги.
— И что вы им скажете, мистер Тротта? Что слышите то, чего нет? Что подозреваете присутствие преступника, но не имеете доказательств его существования? Нет ведь никаких доказательств, да?
Я схватил трубку.
— Давайте проверим.
Набирая номер, я смотрел на него.
— Пожалуйста, не надо.
Я опустил трубку.
— Тогда выкладывайте.
— Я уже все запорол, мистер Тротта. Я намеревался сказать следующее. Мистер Торгу влиятельный международный преступник, который желает сдаться властям. Он приехал в Нью-Йорк изложить свою историю, поскольку правительства нескольких стран Восточной Европы послали своих людей его устранить. Потому что он слишком много знает. Он пытался рассказать это и многое другое Эдварду Принцу. Он пытался объяснить, что был двойным агентом, работавшим на наших в годы холодной войны, вот почему спецслужбы бывших стран Варшавского договора жаждут его смерти. Но он боится обращаться в американское правительство из-за своей карьеры на нелегальном поприще. Это интервью дало бы ему возможность высказаться. Но Принц, по всей очевидности, не способен завершить начатое. Поэтому мой друг хочет, чтобы сюжет закончили вы. Он просит лишь о встрече.
Я положил трубку. Ряд элементов этой байки казался более или менее убедительным.
— А как насчет прочей ерунды? Про получателей выгоды и орудий?
Он сглотнул.
— Я слишком долго работал с этим страшным и неразумным человеком, и это сказывается.
Я внимательно в него всмотрелся.
— И как же вы с ним познакомились?
Он потянулся к ручке двери.
— Личные связи.
— Еще одна ложь, и я набираю номер, пусть ваш новый друг сам разбирается с последствиями. Возможно, тогда вы уже не будете ему так нравиться. Или я неверно расценил ваши теплые отношения?
В это мгновение, впервые за наше краткое знакомство, я увидел в щенке нечто, достойное жалости: ведь это был лишь мальчишка, ему страшно, он увяз в том, что едва понимает.
— Хотите верьте, хотите нет, — отозвался он, — я впутался в это из любви, а потом было слишком поздно поворачивать назад. Больше я сказать ничего не могу.
Я не стал делать вид, будто понимаю его слова, но в них была толика правды, во всяком случае, они не отдавали откровенной ложью.
— Можно ему передать, что вы согласны встретиться? По окончании рабочего дня?
Я покачал головой.
— Завтра в то же время. При свете дня.
Стоило ему добиться своего, к нему вернулась надменность.
— Он света не боится. Вы совершаете понятную, но очевидную ошибку. Так поступают многие, и это бесконечно его раздражает.
Заканчивая записывать свою версию этого разговора, я понимаю, что каждое на первый взгляд убедительное слово из уст этого утомительного киномана таит в себе ложь. Выдав мне байку про постсоветские преступления, он утаил самую важную информацию. Но я имею дело не с обычным и даже не с исключительным преступником. Истина в этом деле лежит в другом, в областях, которые он раскрыл случайно, хотя и пытался их скрыть. Все происходящее как-то связано с названиями мест. Как именно он его назвал? Голос. А голос шепчет названия мест. И эти названия мне известны. Подонок говорил про названия. Названия я слышу уже много месяцев, не догадавшись сделать очевидное. Записать их.
21 МАЯ, ПОЗДНЕЕ
Вот частичный перечень. Не знаю, что означают эти слова. Не знаю, верю ли я сам в их значимость. Но интуиция подсказывает мне, что сбрендивший гангстер использует эти слова, чтобы наложить на наш офис какое-то вредоносное заклятие. Если бы пришлось гадать, я сказал бы, что это остатки какого-то обесцененного шифра времен холодной войны, мертвый сигнал разветвленной, но ныне покойной разведслужбы, возвращенный к жизни ради неведомых целей. Все это напоминает старую шутку про подсознательные послания, слова, намеренно вворачиваемые в обычный язык, дабы убедить слушателя. Да, есть тут что-то от неряшливого, уморительно-топорного фокуса шпиона из-за бывшего железного занавеса. И в то же время оно почему-то лишает спокойствия и мужества. Это терроризм?
Если я закрываю глаза и внимательно вслушиваюсь в каждый слог, то получается последовательность согласных и гласных, на первый взгляд бессвязная, но каждая из них, возможно, служит вешкой в замысловатом шифре. Если не ошибаюсь, несколько слов являются географическими названиями, другие более невнятны, но звучат они смутно знакомо, и последовательность приблизительно такая: «Персеполис, Никополис, Атлантида, Карфаген, Чикаго, Мекка, Масада, Хиросима, Атланта, Чикамауга, Шилох, Лепанто, Константа, Константинополь, Куликово поле, Мартва Дрога, Полтава, Варна, Мазамури, Луапула, Салоники, Балаклава, Нагасаки, Хуэ, Сомма, Марна, Тир, Капоретто, Туол Сленг, Шеньян, Гайояо, Конго, Маньчжурия, Лхаса, Медина, Румбала, Нитра, Шанхай, Нанкин, Ниневия, Галлиполи, Гоморра, Треблинка, Лубянка, Котлас-Воркута, Каямарка, Хе-Санх, Антьстам, Бленхейм, Дьен Бьен Пу». Одни — печально известные места сражений, другие… можно лишь гадать, что они значат. Но почему?
После первых тридцати восьми названий в этом ряду лишь Нанкин дает возможный намек на ключ шифра. Жених Эвангелины вероятно тоже слышал часть этого перечня. Возможно, он поднялся на двадцатый этаж, что-то услышал или увидел, и тут его попытались убить; он старался кому-то сказать, но никто не понимал. Он старался объяснить матери. Она сама мне так говорила. Он очнулся и произнес одно слово «Нанкин», хотя никогда в жизни там не был. И бедолага Принц тоже, вероятно, знал, но его до смерти запугали. Теперь страшно и мне. И я не знаю, как и куда двигаться дальше. Чумной сопляк прав. Что я скажу полиции? А если не обращаться к властям, то я понятия не имею, как реагировать на эту угрозу, хотя, наверное, неплохо было бы несколько дней на работе не появляться. Уехать из города. Запереться в загородном доме. Сейчас ведь конец сезона. Можно сказаться больным. Ни при каких обстоятельствах не буду встречаться с этим преступником. Ни при каких обстоятельствах не увижусь с ним, пока не соберу больше фактов. Через стеклянную стену кабинета мне видно, как мимо, точно во сне, бредет монтажер Ремшнейдер, один из заболевших. Не сомневаюсь, он тоже слышал голос. Голос звучит в его голове, как и в моей, но он поддался ему, как поддался Принц. Теперь мне кое-что вспоминается — разговор, который был у меня прошлой весной с другим монтажером, Джулией Барнс, и внезапно возвращается и его суть: странный разговор об этническом наследии и Трансильвании. Она пыталась мне что-то рассказать, а я обратил все шутку, а после заболели монтажеры. Нутро мне подсказывает, что Джулия Барнс знает. Или знала. Если ее не заразили, она союзник.
