— Почему? — спросила она.
Ни на минуту я не усомнился, что не обязан ей отвечать, но она не отступалась. Прикончив рекордер, она взялась за телевизор. Она подняла его и с грохотом уронила на пол. По экрану побежали трещины. Схватив со стола кассеты, она запустила ими мне в голову. Я никогда не видел ее такой. Следы моего былого чувства ответственности взяли свое. Стыдно признаться, но я разволновался.
Тут мне хотелось бы отвлечься и сказать несколько слов в мою защиту. Я излагаю вам все это, поскольку знаю, что вы все равно вытянете из меня все, а еще, чтобы напомнить о моей бесконечной вам преданности. Мне нет нужды что-либо говорить. Я мог бы заставить вас потрудиться, чтобы узнать о случившемся, но такого не будет. Информацию я передаю добровольно.
Она закатила мне пощечину, и я разрыдался.
— Взгляни, какие у тебя зубы, Стим. Ты их видел? Они становятся его цвета.
— А у тебя, Эвангелина? — парировал я, указывая на очевидное. — Какие они у тебя?
Она прекратила громить мой кабинет.
— О чем ты?
Я вытер глаза. Я не ответил. Будь у меня при себе нож, все обернулось бы иначе. Но ножа при мне не было.
— Ты ведь не получала моих писем, верно? — спросил я.
Прижав руки к груди, она закрыла глаза. Такой прекрасной я ее никогда не видел.
— Боже, Стим, — сказала она.
Тут я понял, что это мой шанс, и вы бы мной гордились.
— Но ведь он не так плох, правда? Наш господин. Он весьма любопытная личность, согласна?
Протянув руку, она коснулась пальцем моего подбородка, будто я маленький мальчик и сказала:
— Он воплощение бойни, и ты это знаешь.
Я решил выложить карты на стол.
— Я любил тебя и что угодно ради тебя сделал бы. Вот о чем были мои письма. Если бы ты их получала, то, возможно, поняла бы, как я дошел до такого.
Но она так жестока.
— Я бы удаляла их не читая, Стим.
Ее искренность слишком меня ранила, и я не ответил. Она бы их удаляла. А ведь вы меня предостерегали. Уронив голову на стол, я заплакал от унижения. Я плакал, пока слезы не залили стол. Сомневаюсь, что кто-либо в «Часе» когда-нибудь плакал так долго и горько, как я. Почему она удаляла бы мои письма? Почему? Я велел ей уходить, но нет, она не оставила меня в покое, она начала понукать мной.
— Ты должен сказать мне, где он, Стимсон. Ты должен рассказать мне все, что знаешь.
И в последний раз мне хочется оправдаться в моей минутной слабости. У меня был выбор. Я мог бы послать ее ко всем чертям. Но не послал. Она еще обладает властью над моим сердцем. Скажите мне, что нужно сделать, и я сделаю. Прикажите, и будет исполнено. Хотите, чтобы она умерла? Только произнесите слово. Но в то мгновение я сдался. Я сломался. Я рассказал ей, что знаю. Но что именно я знаю? Понимаете? Не так уж многое мне известно.
— Где он прячется? — спросила она.
— Понятия не имею, — сознался я. — Но после полуночи он всегда в центральных коридорах. Он расхаживает и вздыхает и распаковывает свои пожитки.
Это я ей рассказал, и да, от всего сердца раскаиваюсь.
— Что он тут делает? Он тебе объяснил?
Тут мне повезло. Одно дело — задавать вопросы. Совсем другое — знать, какие именно нужно задать, и она этого не знала.
— То же, что и всегда. Он слушает. Он поет.
Следующий вопрос пришелся ближе к цели:
— Но где он берет кровь, Стим? Они не приходят к нему, если он не пьет кровь.
Я молчал.
— Ну?
По моему лицу нельзя было прочесть ничего конкретного. Но она поняла достаточно.
— Ты ради него убиваешь, тварь ты несчастная.
Я кивнул. Я кивал, а она трепетала от возмущения, и я собирался сказать, как горжусь вами, когда она схватила меня за голову и со всей силой ударила ею о стол, сломав мне один зуб.
— Это за Роберта, — сказала она. — Если бы я думала, что это что-то изменит, убила бы тебя собственными руками. Но это работа Торгу. Когда все закончится, он перережет тебе горло от уха до уха. Просто не сможет удержаться. Лучше беги отсюда.
И в качестве последнего унижения, она придвинулась совсем близко и совершила низость, которая вызвала бы отвращение у прежней Эвангелины. Она запустила свой теплый язык мне в ухо и прохрипела похотливо:
— Передай ему кое-что, что он уже знает. Скажи ему, танец жизни сильнее песни смерти. Не забудь.
А потому я передаю вам эти нелепые слова, а с ними мою мольбу. Поймите мою растерянность. Вы говорили, что никогда с ней не встречались. Это буржуазная условность, и со всем уважением к вам, но, получается, вы мне солгали, и, как докажет это электронное письмо, я ни в чем не виновен. Без сомнения, у вас были причины солгать, и сейчас, когда мне известен протокол, я понимаю, что определенные решения принимаются в силу необходимости и не сообразуясь с обычными правилами, но мне это представляется нарушением доверия. И поскольку я всегда считал нас друзьями, хотел бы просить вас принять во внимание мое уязвленное самолюбие, когда будете рассматривать этот вопрос.
Ваш всегда правдивый
Стимсон
Стимсон, увы, это мое последнее письмо. Последуй совету наложницы. Беги из этого места. Если я найду тебя, никакие извинения не будут предложены и не будут приняты.
Я.
К черту Эвангелину Харкер, решила Джулия Барнс. Пора брать дело в свои руки, пора переходить к решительным действиям. Прошло по меньшей мере лет тридцать пять с тех пор, как она в последний раз вспоминала своего поставщика боеприпасов Флеркиса. В те дни она встречалась с ним почти регулярно, и он ни разу не сдал ее властям, даже сам, насколько ей было известно, не попал в поле зрения федералов. Вот насколько он шифровался. И существовало целое сообщество подобных ему американцев. Они сформировали истинный мир подполья, альтернативную вселенную с банками, магазинами, пекарнями и пансионами для тех, кого идеализм толкнул на сопротивление правительству США. Оглядываясь назад, Джулия думала, что такой образ жизни противоречит здравому смыслу, но три года сама так жила, торчала на богом забытых явках по окраинам городков «ржавого пояса» — Джерси, Утика, Вифлеем — и ждала звонка, чтобы уехать в другой городок, где меньше шрамов капитализма, где намечается какая-нибудь акция, взрыв здания по окончании рабочих часов, или еще что-нибудь. Тогда обходилось без человеческих жертв, но страдали сотни офисов. В те дни она вращалась в кругах, к которым ее нынешние коллеги по «Часу» отнеслись бы с глубочайшим презрением или над которыми от души посмеялись бы — жизнь тривиальна как брюки-клеш. Может, все дело в том, что они слишком молоды, чтобы понять? Они, вероятно, спросили бы: «Уэзер Андеграунд» — это что, какой-то сайт о погоде? Она не обижалась, ведь сама оглядывалась на ту эпоху со смешанными чувствами — в лучшем случае со смешанными. Но за три десятилетия она ни разу не испытывала столь острой потребности возродить это прошлое ради личных целей.
