Я едва не наткнулся на Пич, которая уронила коробку с пиццей и завизжала. Торгу уже схватил меня за пиджак, когда, словно видение из сна, перед нами возникла Эвангелина Харкер. Я почувствовал, как пол уходит у меня из-под ног, услышал невнятные крики, которые вздымались и опадали. Потом — чернота.
Когда я очнулся, я был уже здесь, в своей собственной спальне. В больницу я поехать отказался. Сиделка старалась отобрать у меня бутылку, но я ее выгнал. Теперь надо поспать.
На мгновение я снова его увидела. Лицом к лицу. И он увидел меня.
— Эвангелина, — раздался у меня в голове его шепот.
Его состояние ухудшилось. Тело съежилось, голова раздулась, как клещ, слишком долго провисевший на спине собаки. Лишь несколько секунд, но мир словно остановился, и, заглянув в те глаза, я увидела в глубине их усталость, голод и страх. Ничего подобного раньше не было. Но такого нападения он не вынес. Он пронесся мимо меня, мимо вопящей Пич Карнэхен, и порывом яростного ветра за ним последовала его свита. Залитый собственной кровью, Остин добрался до ковра. Тут во мне проснулись приобретенные в Трансильвании инстинкты. Оторвав полосу от собственной футболки, я жгутом затянула ее на ноге Остина. Где-то далеко в коридорах стихал вой ярости. Я приказала Пич вызвать «скорую помощь». На мгновение, стоя на коленях над Остином, я заглянула в открытую дверь кабинета Эдварда Принца и мельком увидела нечто необъяснимое, тень, метавшуюся между тремя яркими экранами, но дверь захлопнулась до того, как я смогла что-то разглядеть. У меня не было времени на эту тайну. Остин потерял сознание. Торгу скрылся.
23 МАЯ
Сиделка дала мне новый пузырек перкоцета. Я слишком много его принимаю. Надо бы воздержаться. Наступил уикенд. Я ковыляю по квартире на костылях. Снаружи воцарилась зверская жара. Вчера вечером была достигнута рекордная температура. «КонЭд»
[18]
предупреждает о перегрузках сети и просит сознательных граждан по возможности экономить электроэнергию. Не будь я рационалистом, я сказал бы, что Торгу использует Солнце против нас. Я выходил на улицу за газетой. Больше этого делать не буду.
Господин, глубокий вдох посреди раскаленного воскресенья. Знаю, вы со мной больше не говорите. Знаю, вы желаете мне ужасной участи. Также я знаю, что вы планируете отомстить за мой предполагаемый проступок. Мое раскаяние не имеет границ. Но я отказываюсь бросать вас. Я отказываюсь принимать такой суд, и вот мое первое покаяние. Вам следует знать о том, что произойдет завтра. Все до единого продюсеры и корреспонденты этой программы вернулись со всех уголков земного шара, чтобы отдать дань уважения своему главе, Бобу Роджерсу, основателю программы, который уйдет на покой после более чем трех десятилетий на должности исполнительного директора. Это исторический момент в анналах телевещания. Программы, подобной «Часу», никогда не было, как не было исполнительного директора, подобного Бобу Роджерсу. Но заинтересовать вас должно их число. Редко случается, чтобы все сотрудники программы собрались под одной крышей. Неслыханное дело, случается только в самых серьезных, исключительных случаях. Такой шанс вам больше не представится. Через каких-то сорок восемь часов в вашем распоряжении будет почти сотня тел, одни старые и увядшие, другие — полные соков и сильные. Самых молодых и самых старых сотрудников разделяют пять десятилетий. Только подумайте, полвека! Они как никто другой подходят для того, чтобы донести вашу весть до широких масс американцев. Остальные, разумеется, послужат орудиями.
Программа такова. Соберутся все около десяти. В одиннадцать в просмотровой будет устроен завтрак-фуршет (а фуршеты у нас обычно весьма недурны: копченая лососина и круассаны от «Забара», свежесваренные креветки и молочные поросята под шубой, какой я не встречал нигде больше). Тротта считает себя большим умником, поскольку планирует рассказать о вас на собрании. Он полагает, что наличие большого числа людей повлияет на вашу способность говорить о желаемом. Он намеревается устрашить вас таким маневром. Но я слышал великолепную новость. Он ощутил на себе ваше чудо. Теперь он стал умнее. Со своей стороны я приду на понедельничное собрание и буду делать записи. Вполне возможно, эта информация будет вам полезна. Вполне возможно, вы простите меня, если я приведу на наш праздник сто талантливых, надменных, податливых душ. Удачи.
Стимсон
У меня начались месячные, впервые за много месяцев. Сидя на полу в ванной моей квартиры, я смотрела, как кровь течет у меня между ног. Я коснулась ее кончиками пальцев. Поднесла пальцы к глазам. Что такое на самом деле эта жидкость? Я будто впервые ее видела.
Я знаю, что сделала. Каждую минуту наяву я вижу перед собой ее лицо. Понятия не имею, во что я превращаюсь.
Мне позвонил Остин. Он хочет, чтобы я приехала к нему домой. Хочет поговорить о понедельничном собрании. Думаю, он даже не подозревает, что был на волосок от смерти. Если бы мое появление не застало Торгу врасплох, Остин был бы уже мертв. Но ублюдок сбежал, и я смогла вытащить Остина из здания и проводить в машину «скорой помощи». Пич тоже помогла. Чудом нам удалось не допустить вмешательства полиции.
После того, как мы привезли Остина домой, и только после того, как появились врачи, я поехала к Роберту. Было уже за полночь, и мы весь день не разговаривали. Из Ист-Сайда я пешком пошла в Вест-Виллидж и дверь в квартиру открыла собственным ключом. Он спал. Я сварила себе кофе, пошла в спальню и смотрела, как поднимается и опадает под одеялом его грудь. Осталось одно последнее дело. Он так старался оправиться от своей травмы. Он был так терпелив. Близки мы были только раз. В тот раз, когда я натянула экзотический ансамбль из Амстердама и потеряла всякий стыд, но он все равно говорит, что свадьба состоится. Он вернулся к работе и очень хочет, чтобы жизнь продолжалась.
Я расстегнула пропотевшую белую хлопчатую блузку с бантиками на плечах, сняла брюки и туфли. Для ультиматумов поздновато, но не всегда в нашей власти выбирать час решений. Роберт многим напомнил об оказанных услугах и думает, что найдутся и другие, кто ему поможет, думает, что ко Дню Труда сумеет собрать воедино картинку, которую мы себе воображали: венчание в церкви, наш любимый ресторан и оркестр-кантри. Свадебный торт я предоставила ему, как он всегда и хотел. Он торопится, почти одержимый, и я не могу его винить. Еще он сердится, что к свадебным планам я отношусь без прежнего энтузиазма. Я в ответ говорю, что планирую стать полноценным продюсером. Говорю, что, возможно, когда-нибудь буду заправлять всей программой, а он списывает это на неведомые ужасы, которые я, наверное, пережила в Румынии, и я его не обескураживаю, хотя это и нечестно.
Я сажусь на него верхом, против воли вспоминая Клемми, и жду. Смотрю сверху вниз ему в лицо, беспокоясь, что он сделает, когда его веки дрогнут и поднимутся. Зачем мучить нас обоих еще одним амстердамским ансамблем? Ему надо увидеть меня нагой. Ему надо понять, что происходит. На мне только черный бюстгальтер, который спас мне жизнь. Роберт не вполне проснулся, но по простыне я обнаружила, что необходимая его часть наготове. Мысленно я составила речь, чтобы коротко объясниться. Минуты шли, и любое объяснение становилось все ошибочнее. Невзирая на кондиционер в комнату заползала жара. Мои руки скользили по его телу. Он должен увидеть меня такой, какая я стала. Он должен меня увидеть, и тогда я ему расскажу, и все будет хорошо.
