— А что такое «упелянд»?
— Это такой плащ — большой и жутковатый.
— Как у Дракулы?
— Скорее как у доктора Живаго.
Она ему уже нравилась. Сообразительные, остроумные, готовые посмеяться над собой женщины никогда не оставляли его равнодушным.
Она начала расстегивать плащ.
— Ладно, а теперь я вам загадку загадаю. — Ее пальцы онемели от холода и двигались с трудом. Прежде чем продолжать, она сложила ладони лодочкой и подышала в них. — Вы когда-нибудь слышали про tunica molesta?
— Пыточную рубашку? Конечно. Были когда-нибудь в Музее пыток в Шестом округе? Там полно всяких интересных штук, стоит сходить.
Изабелла бросила быстрый взгляд на Хейдена, явно интересуясь, где тот откопал такого парня? Ей еще никогда не доводилось встречать людей, которые слышали бы про tunica molesta.
Пока они вчетвером болтали, стало очевидно, что между Изабеллой и Винсентом проскакивают искры. Флора и Саймон это видели, и оба приходили в бешенство. Но сделать ничего не могли.
Этрих рассказал забавную, удивительно нежную историю о драгоценной коллекции аккордеонов своего отца. И как Винсент еще мальчиком научился играть на аккордеоне после того, как влюбился в одну из моделей этой коллекции под названием «Гора Эверест».
— Неужели вы и правда играете на аккордеоне? — спросила Изабелла.
— Правда. Даже «Полет шмеля» сыграть могу.
Ей это очень понравилось, что было заметно не только по ее лицу, но и по ее жестам, позе. Изабелла вообще любила людей, которые умели всякие необязательные вещи, — разговаривали как чревовещатели, играли на аккордеоне, занимались фигурным катанием или ремонтом часов. Она даже влюбилась однажды в человека, который научил ее танцевать танго.
На столе в ее гостиной стояли разные милые ее сердцу безделушки, которые она в разное время делала своими руками, находила или покупала на блошиных рынках. Ни одна из этих вещиц ничего не стоила, но Изабелла дорожила ими из-за их причудливости, необычности или из-за того, что они напоминали ей о чем-то. К примеру, у нее был красный резиновый человечек, каких делали в двадцатые годы, и он выглядел в точности как фигура с ее любимого рисунка Бруно Шульца.
[3]
Рядом лежал громадный зуб — любимой собаки, давно умершей. Щербатая табличка с одного из венских домов с надписью «Tolstoy Gasse»,
[4]
лягушонок в балетной пачке и клочок промокашки с ее детского письменного стола в деревянной рамочке с инкрустацией. Этот клочок от края до края заполняли рисунки, каракули, какие-то таинственные знаки, которые она рисовала самой себе… Мир девятилетней девочки в ее собственных словах и иллюстрациях. Глядя на Винсента, аккордеониста и вообще интересного человека, она захотела показать ему эти вещи и послушать, что он скажет о них.
Но окончательно все решила музыка. Несколько минут спустя, пока они разговаривали, в комнате вдруг зазвучала музыка. Все замолчали, прислушиваясь, а потом вновь вернулись к разговорам. Пегги Ли
[5]
пела песню под названием «Эти маленькие глупости». Винсент поднял голову и улыбнулся, точно старого друга встретил. Да это и был старый друг — одна из тех песен, которые полюбились ему на всю жизнь.
Без колебаний он пригласил Изабеллу на танец. Она подумала, что это шутка, но он был серьезен. Никто в комнате не танцевал, а ему хотелось — прямо сейчас, с ней, под эту песню. Изабелла потрясающе танцевала, но еще никогда в жизни не выходила на площадку первой. Она повернулась к подруге, узнать ее мнение, но Флора Воэн занята была только тем, чтобы сохранить лицо и не выбежать из комнаты, рыдая. Хейден знал, что между Этрихом и Флорой был роман, и наверняка посмеялся бы сейчас над страданиями своей бывшей пассии, если бы не собственный полный провал с Изабеллой. Он был уверен, что, если бы это он пригласил Изабеллу на танец, она отказалась бы, не раздумывая ни минуты.
Этрих поднял руки в классическую позицию, приглашая ее присоединиться к нему. Она снова почувствовала себя юной девушкой, робеющей и нерешительной, но и радостно возбужденной тоже. Дрожащей от возбуждения — вот как следовало бы сказать. Она уже много лет не испытывала ничего подобного, но стоило ему пригласить ее на танец, и эмоции нахлынули волной. Шагнув ему навстречу, она вложила свои ладони в его протянутые руки, и они закружились в танце. Флора и Саймон подались назад, освобождая им место.
Люди вокруг оглядывались на них и улыбались. Потанцевать — какая замечательная мысль! Но следующая пара присоединилась к ним не раньше, чем песня отзвучала почти до конца. Так что вся площадка была в распоряжении этой пары незнакомцев. Этрих старался не прижимать ее к себе, и она это заметила. Чтобы испытать, а может, и подразнить его, она медленно пододвинулась к нему поближе. Так же медленно он отодвинулся от нее, и они продолжали танцевать, соприкасаясь только руками. Она как будто вновь оказалась в школе танцев, где готовилась к своему первому венскому балу в паре с мальчиком, который до ужаса ее боялся.
На середине песни рот Винсента оказался возле ее уха, и ясным тихим голосом он заговорил. В том, как он говорил, не было никакой сексуальности, только откровенность.
— Мои родители были самой романтичной парой, которую я знал. Каждый раз, когда я слышу эту песню, я думаю о них, потому что им обоим она очень нравилась. Оба знали ее слова наизусть.
Она подалась назад, чтобы взглянуть на него.
— Правда? Мне так нравится, когда люди знают слова любимых песен. А ваши родители еще живы?
— Нет, погибли в автокатастрофе много лет назад.
То, как он сказал эти слова, потрясло ее даже больше, чем сам факт. Столько в его голосе было тоски и грусти. Не колеблясь, она спросила:
— Какие они были?
Теперь Этрих подался назад и поглядел на Изабеллу с удивлением.
— Мои родители? Вы правда хотите знать?
И снова она была тронута его интонацией, в ней слышались одновременно и горячее желание, и сильное сомнение. Он явно хотел дать ответ на ее вопрос, но боялся того, что она с его ответом сделает. Двойственность его тона означала: «Я могу тебе доверять? Мне так хочется».
Часть нашей жизни — это поиски того единственного и необходимого человека, который поймет нашу историю. Но мы так часто делаем неправильный выбор. Проходят годы, и оказывается, что человек, который, как мы считали, нас понимает, относится к нам в лучшем случае с жалостью, а то и с безразличием или откровенной антипатией.
Те, кому мы на самом деле небезразличны, делятся на две категории: тех, кто нас понимает, и тех, кто прощает наши самые тяжкие грехи. Но найти человека, способного на то и другое, удается крайне редко.
