Вжж, вжж, вжж — поток машин не редел и не останавливался ни на секунду.
— Саймон, сюда ты меня привел, но клянусь тебе, если ты сейчас же не скажешь, где мы, я ухожу.
Приготовившись к самому худшему, он спросил со вздохом:
— Какая у тебя была любимая песня в детстве?
Неожиданность вопроса заставила Лени почти физически отпрянуть.
— Что?
Он повысил голос.
— Я отвечаю на твой вопрос. Какую песню вы с Флорой и Изабеллой, когда были девчонками, слушали все время, и особенно вместе?
Возмущенная, она рявкнула:
— Какое это имеет отношение вот к этому? — и показала на дорогу.
Какая-то машина, пронзительно и долго гудя, пролетела мимо. Хейден подождал, пока она проедет, и тогда ответил:
— Лени, ты задала мне вопрос. Я на него отвечаю. Сколько раз мне еще повторять? Какая у тебя была любимая песня в пятнадцать лет?
Ну ладно, ладно, она подыграет ему еще раз, а там посмотрит, к чему он клонит. Она зажмурилась, ища ответ на его вопрос на задворках своих воспоминаний. Любимая песня? Так, а в каком классе она была в пятнадцать лет, в десятом?
Хейден не стал ждать.
— Ну, если не помнишь, то скажи, какая у тебя была любимая рок-группа?
Она ухмыльнулась картинке и воспоминанию, припомнив и день, и настроение: какими крутыми они казались сами себе в этих майках и с этими прическами.
— «Эй-си/Ди-си». Мы все любили «Эй-си/Ди-си».
— Так. А какая песня «Эй-си/Ди-си» была у вас вместо гимна?
Она ответила не раздумывая:
— «Шоссе в ад».
[25]
Хейден ткнул большим пальцем через плечо в сторону оживленной дороги.
Она посмотрела туда, потом снова на него:
— Что? Что ты хочешь сказать?
— Вот оно — твое «Шоссе в ад».
— Я не понимаю, Саймон.
Она опять с тревогой поглядела на дорогу. Дорога как дорога, во всяком случае, она ничего особенного в ней не заметила; обыкновенная дорога с большим количеством машин.
— Это мир твоих снов, Лени. Ты сама все здесь создала, в том числе и это. В юности ты любила эту песню, и в одном из своих снов, когда была подростком, увидела шоссе в ад, и это оно и есть. Проблема в том, что нам надо как-то через него перебраться, ведь то, что я хочу тебе показать, на другой стороне.
— Ты хочешь сказать, что все эти автомобили мчатся прямо в ад? — Она испугалась, не успев произнести это слово. — Ты хочешь сказать, что ад существует?
Хейден мог и желал дать ответ на этот вопрос, но знал, что ему не позволено. Сдерживая себя, он сказал только:
— Нам надо на ту сторону.
— Погоди-ка, Саймон, машины же едут в двух направлениях. Как они могут ехать в ад, если они едут туда и обратно?
Чтобы не смотреть ей в глаза, он уставился в землю.
— Саймон?
Полупустой бумажный стаканчик кока-колы вылетел из окна проезжавшей машины. Он шлепнулся на землю между ними, и его содержимое выплеснулось им на ноги. Лени взвизгнула и хотела наорать на того, кто это сделал, но тут увидела то, что ее остановило. Стаканчик, покачиваясь, лежал на боку в нескольких футах от нее. Ей было видно, что у него внутри. Три маленьких желтых кусочка. Приглядевшись, она поняла, что это ломтики лимона. Вздернув голову, она посмотрела туда, где минуту назад был автомобиль, потом снова на стаканчик. Медленно, понемногу Лени начинала понимать. Она взглянула на Саймона Хейдена; потом перевела взгляд на дорогу, на стаканчик, снова на дорогу.
Опасливо шагнув вперед, она стала вглядываться в проносящиеся мимо машины, пытаясь рассмотреть пассажиров. Это было трудно, потому что машины двигались очень быстро. Но у Лени уже возникло сильное подозрение, и она неудержимо рвалась его проверить. Пока все это происходило, в ее голове впервые за много лет снова и снова крутилась песня «Шоссе в ад». Когда они были подростками, это был их гимн и клич. Эту песню они слушали без конца, особенно когда собирались вместе, делали друг другу начесы и мечтали о блестящем будущем.
Увидев руку, она убедилась, что ее подозрение верно. Мимо пронеслась машина. Из окна пассажирского сиденья торчала голая рука, растопыренные пальцы играли с ветром. Мгновение были видны ногти — все до одного зеленые. Она не видела, кому принадлежала рука, но зеленых ногтей было достаточно.
Однажды, когда им было по двадцать лет, Флора шутки ради подарила ей бутылочку зеленого лака. От нечего делать подружки намазали им ногти на руках и ногах. И даже сфотографировались в таком виде. Желая подтвердить свою догадку, прежде чем обращаться к Хейдену с вопросами, Лени продолжала смотреть на дорогу. Через некоторое время она заметила кое-что еще, и это убедило ее окончательно.
Машины были все время одни и те же. Семь разных марок и моделей неслись в обоих направлениях снова, снова и снова. Одна и та же семерка, все время одна за другой. Всегда одного и того же цвета. «Опель» всегда был темно-синий, микроавтобус «фольксваген» бежевый; каждый проезжавший мимо фургон «мерседес-бенц» был белый. Как только она поняла, что машин всего семь, ей все стало ясно и про цвет. Чтобы исключить ошибку, она еще некоторое время проверяла каждый проносящийся мимо «мерседес». На заднем стекле, точно в одном и том же месте, виднелась переводная картинка — Астерикс и Обеликс. Лени узнала картинку, потому что приклеила ее туда сама, когда в возрасте двенадцати лет по многу раз перечитывала комиксы про хитрого Астерикса и его друга гиганта Обеликса.
Все до единого автомобили на этой конкретной «Дороге в ад» принадлежали однажды Лени Саломон. «Опель-кадет», «фольксваген» и «мерседес» — это были машины ее родителей; с ними она росла, пока не стала достаточно взрослой, чтобы начать водить собственные. И они тоже были здесь — желтый «фольксваген»-«жук», подарок на окончание школы, черный «БМВ-320» с наклейкой футбольной команды «Рапид» на заднем стекле. На заднем сиденье этой самой машины она занималась любовью с Саймоном Хейденом. «Интересно, а это он помнит?» — подумала она. Серая «ланчия», которую она купила и разбила в период увлечения скоростной ездой. И красная «хонда-сивик». Машина, которой она владела, когда умерла.
— Это ведь я там, правда? В каждой машине я. Я всегда пила колу с тремя ломтиками лимона. И зеленые ногти…
— Тепло.
— Что значит «тепло», Саймон? Я это или не я?
— Тепло значит близко. Не останавливайся.
— Близко? Это не игра.
Больше для себя, чем для нее, он сказал:
— Нет, это твой Ропенфельд.
— Что? Что ты сказал?
