Рядом снова взревел клаксон.
— Ничего, Лени. Ты почти угадала. Посмотри еще. Ты все поймешь.
Ей хотелось узнать, что такое Ропенфельд, но это было не так важно. Теперь, когда у нее сложилось какое-то представление о происходящем, она стала смотреть на все другими глазами. Но, сколько бы она ни щурилась и ни приглядывалась, ей так и не удалось разглядеть, кто был внутри каждой машины, — одни силуэты. Как она ни старалась, знакомых лиц и фигур не замечала. Окружающий мир, ее собственное творение, был к ней безразличен. И когда она обратилась к самым глубинам своего сердца и попросила помощи, то никакого ответа не получила.
Какой-то запах проложил путь через все происходящее прямо к ее мозгу. Лени переставала замечать одни свои ощущения, когда она сосредоточивалась на других. Пристально вглядываясь во что-то, она могла забыть или перестать обращать внимание на запахи, звуки, холодные ноги или кислый металлический привкус во рту. Но этот запах был таким настойчивым, что не заметить его было невозможно. Он окутал ее со всех сторон, и она наконец обратила на него внимание.
Мокрая псина — пахло мокрой псиной. Животный, густой, не тошнотворный, но и не приятный запах. Придя в себя и сфокусировав на нем свое внимание, Лени поняла, что это такое. Она знала, что это за запах, и удивилась и устыдилась одновременно.
Так всю жизнь пахло ее собственное тело всякий раз, когда ей было очень страшно. Запах остался с ней и в смерти. Она была чистюлей, и все же начинала пахнуть мокрой псиной, — когда больше, когда меньше, — каждый раз, когда ей было по-настоящему страшно. Один доктор, к которому она ходила на консультацию, сказал, что это всего лишь небольшое гормональное отклонение и ничего с ним не поделаешь. В конце концов, это был только запах, который исчезал, как только опасность проходила. Доктор сказал, что на удивление многие люди страдают тем же самым. Не удовлетворенная его диагнозом, она сходила к двум известным эндокринологам, которые, в общем-то, повторили его слова. По иронии судьбы в любой критической ситуации именно Лени оставалась самым хладнокровным и надежным человеком. Но всякий раз, когда ее кожа начинала издавать этот характерный запах, она знала — это тело на своем языке кричит ей: УБЕГАЙ!
Ошибиться она не могла, но что-то тут было не так, ведь теперь она не испытывала страха. Любопытство — да. Тревогу и нервозность от происходящего. Но не тот страх, который всегда вызывал этот запах в прошлом.
Запах усилился, но лишь потому, что теперь все ее внимание было сосредоточено на нем. В нескольких футах от нее продолжали пролетать машины. Саймон Хейден по-прежнему стоял рядом и молчал.
Ответ пришел, когда три ломтика лимона в стакане из-под колы неожиданно напомнили ей одно имя — Генри Каунти. Так звали мальчика, с которым Лени время от времени встречалась, когда училась в школе. Он был американец, ужасно умный и склонный к маниакально-депрессивному психозу. Она так и не поняла, нравился ли он ей на самом деле, или ее завораживал его эксцентричный характер. Но он и впрямь обладал какой-то странной неодолимой притягательностью, которая какое-то время удерживала ее на его орбите.
Однажды, уже перед самым концом их отношений, они поехали в кино, и он вдруг рассердился на нее по дороге. Она пила колу из бумажного стаканчика. Выхватив стаканчик у нее из рук, он швырнул его в окно. В коле были три ломтика лимона. Стремительность и дикость его поступка напугали ее настолько, что запах тут же вырвался наружу.
А в день, когда они с Флорой и Изабеллой накрасили ногти зеленым лаком, по дороге домой к ней пристал какой-то тип. Он сидел через проход от нее в автобусе номер тридцать пять-А, потом сел рядом. Завязал разговор, засыпав ее вопросами о ее «интересных ногтях». Начиная с четвертого она перестала отвечать и отвернулась к окну, делая вид, что не замечает попутчика. Но он не желал оставаться незамеченным. К счастью, скоро автобус подъехал к ее остановке, и она вышла. Но незнакомец тоже вышел и пошел за ней следом. А когда она сделала вид, что не обращает на него внимания, он попытался коснуться ее руки.
— Убирайся! Не трогай меня! — сказала она громко и зло.
Он помешкал, думая, что она блефует. Поняв, что она серьезно и что у него могут быть из-за нее неприятности, он отступил на два большущих шага и улыбнулся. Всю дорогу до дома Лени больше не оглядывалась. Но ей было страшно, а вдруг он где-нибудь поблизости, и она хромала вперед, чувствуя собственный запах. Она ненавидела того типа за то, что напугал ее, и ненавидела собственное тело за то, что оно ее выдало.
— Это я в машинах, во всех до единой, — сказала она ровным голосом, по-прежнему не сводя глаз с шоссе.
Несмотря на шум, Саймон был уверен, что не ослышался. Когда она заговорила снова, ему не терпелось услышать, как она до этого додумалась.
— Но правит машинами страх, а не я. Я просто пассажир. Туда или обратно они едут, не важно. Все до одной. И вот почему здесь так пахнет — в каждой машине сижу я со своими страхами. — И она повела рукой слева направо, словно рисуя в воздухе арку, которая охватывала всю сцену. В конце этой арки ее поднятая рука замерла на мгновение, указывая вперед. Наконец медленно опустилась, словно придавленная к земле этим печальным открытием. И тут, к удивлению Хейдена, Лени как будто хихикнула. — Ты был прав, Саймон. Это действительно шоссе в ад. Мой собственный. — Стоя к нему спиной, она крепко зажмурилась и даже втянула губы, словно борясь со слезами. Может быть, так оно и было. — Он поступил в Гарвард. У меня никогда не было другого знакомого, который поступил бы туда. И после того, как он уехал, я никогда о нем больше не слышала.
Она говорила о Генри Каунти, но Хейден этого не знал. Он решил, что благоразумнее всего будет помолчать и дать говорить ей.
Но Лени нечего было больше сказать. Вместо этого она просто сделала глубокий вдох и шагнула к шоссе и его чудовищному движению. Машины неслись в обе стороны бесконечным потоком. Они и так уже стояли настолько близко, что ощущали порывы ветра от проносящихся автомобилей. Чем ближе она подбиралась к дороге, тем интереснее становилось Хейдену, что же она будет делать дальше. Похоже, собирается шагнуть прямо под колеса. Неужели такое возможно? И она это сделает?
Ступив на дорогу, она протянула обе руки вперед и резко развела их в стороны, как будто раздвигала шторы. Без единого звука картина перед ними разорвалась надвое, словно кусок вспоротого полотна, и за ней открылась глубокая чернота.
Впечатление было такое, как будто все, что они видели до сих пор, проецировалось на колоссальный экран, который Лени только что уничтожила, разорвав надвое. Дорога, машины, небо, горизонт… Там, где она стояла теперь, зиял огромный провал до самого центра Вселенной. Он шел вверх до самого неба и вниз до самой земли. Из расщелины на них смотрела густая тьма. Без колебаний Лени шагнула в ею самой сделанный проем и скрылась.
— Как она узнала? Как ей удалось так быстро во всем разобраться? — спрашивал Хейден, оглядываясь в поисках кого-нибудь, кто мог бы дать ответ. Но он один стоял у обочины оживленной трассы. Одинокий и несчастный. — Похоже, я полный дебил. Черт! — Он поспешно подошел к длинному разрыву в мире снов Лени, развел его болтающиеся края в стороны и нырнул за ней в темноту. — Вот черт!
