Здесь, обращаю внимание, мы упираемся в вопрос предельно практичный — каким образом кости или иные останки могут являться прибежищем привидения? Дело крайне запутывает то обстоятельство, что раньше тела усопших погребали порой не в одной могиле, а в нескольких. Внутренности Вильгельма Завоевателя похоронены в Шалю, тело в аббатстве в Канне, сердце в Руанском соборе. Какой именно орган Вильгельма должен создавать привидение? Внутренности, сердце или кости?
Много лет спустя Карл V имел также три гробницы, а его прославленный коннетабль Бертран дю Геклен, умерший в 1380 году, даже четыре: для плоти, сердца, внутренностей и костей. В XIV веке этот обычай был настолько распространен, что папа Бонифаций VIII счел нужным его запретить. Однако в дальнейшем этот запрет очень часто игнорировали.
В 1723 году во Франции стал известен вообще анекдотичный случай. Умер герцог Орлеанский, и, «как обычно, вскрыли тело, дабы его забальзамировать, а сердце (вместилище любви и души) положить в коробку и отнести в Валь-де-Грас. Пока происходило вскрытие, в той же комнате находился датский дог герцога, который, раньше чем кто-либо успел ему помешать, бросился на сердце и съел его». Получается, вместилищем привидения должен теперь быть дог? Или его фекалии, в которые превратилось сердце герцога?
Логика подсказывает, что сердце, кости, внутренности и прочее — это все равные неживые части тела, которые не имеют друг перед другом никаких преимуществ в вопросе быть вместилищем привидения. Точно так частями тела являются обрезанные ногти или локоны (а локоны к тому же часто хранят как талисманы). В общем, суеверие тут все привело к абсурду, хотя если заглянем в истоки, то увидим, что изначально у этого суеверия были рациональные корни.
Следует напомнить, что до XVIII века всех мертвых христиане хранили в церквах в центре поселений, в жутком сосредоточении мертвых тел. Там покойники ждали, словно соленые огурцы в кладовке, обещанного воскресения. Но потом Церковь под нажимом санитарных служб и горожан решила, что воскресения нельзя понимать буквально, и стала выносить кладбища за город. Так вот в церквах европейских городов, где покоились десятки, а то и сотни тысяч трупов, были часты появления привидений, но их среди мертвецов и понимали привидениями мертвых людей — так появилась увязка привидения с разложившимися останками. На самом деле это были привидения живых коматозников, которых тоже с избытком обнаруживали среди мертвецов. Но провести это различие народное сознание не могло — отсюда и возникло суеверие, которое в своем развитии все дальше отдалялось от реальности.
Так и возник миф, что привидения создают мертвые кости, хотя мертвое ничего живого создать не может. А привидение ЖИВОЕ — ибо существует, совершает работу, ориентируется в окружающей среде, подчинено внутренним закономерностям и т. д. И тут мы подходим к третьему источнику, влиявшему на наши представления о смерти и загробности, — это аномальные реалии, существовавшие объективно. Главными из них являются, на мой взгляд, две: эпидемия вампиризма и летаргия (как часть, возможно, самостоятельная, первого глобального явления).
Они оказали глубочайшее влияние на представления о смерти в последние века, причем, мы даже не отдаем отчета в том, насколько грандиозно это влияние.
ЖИЗНЬ ТРУПА
Ранее мы уже рассматривали тему погребенных заживо и ее связи с проблемой вампиризма. Эпидемия повальной летаргии (и повальных обмороков по любому поводу) очень странно совпадает во временных рамках с эпидемией вампиризма в Европе. Обе начались примерно в 1640-50-х гг. и кончились к концу XVIII века, а пик пришелся на период середины этого срока.
Думается, нужно еще раз вернуться к этому вопросу, так как более углубленное знакомство автора этих строк с источниками той эпохи показывает, что тема только приоткрыта. События того времени, которые носили глобальный характер, еще ждут своего понимания. Наука так и не смогла объяснить, чем была вызвана эта эпидемия обмороков и летаргии, а ее принципиальная связь с вампиризмом вообще нераскрыта.
Европа узнала о вампиризме от Австро-Венгрии, которая в середине XVII века отвоевала у Турции часть Балкан. И если в Сербии, Моравии, Греции и окрестных землях почерпнутый от турок вампиризм царит в крайней опасной форме (говоря языком медиков), то в более холодную Европу он, подобно вирусу гриппа, приходит в форме ослабленной. Это, конечно, условное сравнение, но факт остается фактом: одновременно с эпидемией вампиризма на Балканах, в Центральной Европе (Чехия, Словения, Венгрия, Южная Германия) и в Восточной Европе (Речи Посполитой, включавшей Беларусь и Украину) — в Западной Европе — одновременно! — начинается эпидемия летаргии и обмороков.
По срокам эти эпидемии идентичны, как идентичны и в сути явления: вампир — это коматозник, впавший в вампирическую летаргию. Потому есть полные основания считать оба события сторонами одного феномена.
иВ то время в научных журналах Европы появляются научные статьи о двух явлениях, вроде бы друг с другом связанных только скепсисом науки: это вампиризм в Австро-Венгрии и Речи Посполитой (включавших почти все страны Центральной и Восточной Европы) — и рост числа погребенных заживо в Западной Европе. Одновременно с появлением вампирологов, пишущих непосредственно о первых событиях, появляются ученые, пытающиеся разобраться в том, что происходит в Западной Европе. Среди последних интересны книги Паоло Заккиа и врача-лютеранина из Дрездена Христиана Фридриха Германна. Паоло Заккиа издал Трактат по судебной медицине (известно его лионское издание 1674 года), где особое место уделено странным посмертным явлениям. Трактат Германна также посвящен изучению трупов и смерти; он опубликован после его смерти, в 1709 году, его сыном, тоже врачом, под необычным для нас названием: «О чудесах мертвецов». Как сказано в трактате, «речь идет о чудесных и загадочных явлениях, связанных с трупами, и именно врач должен уметь отделять естественные феномены от явлений иного порядка».
С нашей точки зрения, все «чудеса» тут заключаются сугубо в вампирических явлениях. Никаких других «чудес», кроме сферы вампирической комы, нет.
Обе книги рассказывают о смерти, какой ее видели врачи конца XVII века. Прежде всего, Гарманн поражается сходству смерти со сном — что, кстати, достойно особого современного философского и практического рассмотрения. Согласно тем воззрениям, сон создает человеку знание Бога и общение с Ним, которому кладет конец пробуждение. И во сне, и в смерти есть сосредоточение души вне тела, тогда как в бодрствующем живом теле душа рассредоточена внутри него. Эти соображения отчасти близки нашему пониманию природы вампирической комы и полтергейста, но, конечно, и сегодня являются только предположениями. А в то время сходство между смертью и сном ставило вопрос о могуществе смерти и о степени отделения души от тела на фоне все увеличивающихся фактов погребения заживо.
Гарманн спрашивает: quid cadaver? «что есть труп?». Первое положение, близкое к идеям великого Парацельса, приписывается еврейской медицине: труп — еще тело и уже мертвец. Смерть якобы не лишает труп чувствительности, он сохраняет «вегетативную силу», «след жизни», ее остаток (что полностью расходится с опытом пациентов Моуди, где в состоянии клинической смерти сознание якобы покидает тело). Это мнение основывается на многочисленных наблюдениях, от Платона до позднейших времен, но, как мне кажется, все это касается не мертвого тела, а коматозника. А беда Гарманна в том, что он, как и другие его коллеги, напрочь запутался в том, где мертвец, а где коматозник.
