В дальнейшем, как и сегодня, случаи погребения живых хоть и уменьшились на порядок, но всеравно постоянно происходят. 28 февраля 1866 года кардинал Фердинанд Донне, архиепископ Бордо, произнес речь в сенате Франции:
«Я сам в деревне, где служил в начале своего пастырского поприща, воспрепятствовал двум погребениям живых людей. Один из них прожил еще 12 часов, а другой в полной мере вернулся к жизни… Позднее, в Бордо, одну молодую женщину сочли умершей: когда я приехал к ней, сиделка готовилась уже закрыть ей лицо… В дальнейшем эта женщина стала женой и матерью».
Как указывает Филипп Арьес, с конца XVIII века власти Франции и соседних стран Западной Европы стали принимать меры, чтобы усилить контроль за погребениями. Движущим мотивом был именно страх перед захоронением людей заживо. Промежуток в 24 часа между кончиной человека и преданием тела земле, который прежде устанавливали сами для себя завещатели, был в XVIII веке ОФИЦИАЛЬНО утвержден во Франции. В 1792 году было введено правило, по которому смерть должны были удостоверить двое свидетелей. Постановление, принятое 21 вандемьера IX года республики по французскому революционному календарю (октябрь 1800 г.), гласило:
«Лица, находящиеся при больном в момент его предполагаемой кончины, будут избегать в будущем закрывать и закутывать его лицо, снимать его с кровати, чтобы положить на соломенную подстилку или матрас из конского волоса, и выставлять его на слишком холодный воздух».
На мой взгляд, это совершенно неверное постановление, которое смешивает без разбора очевидных мертвецов со случаями мнимой смерти. Следуя этому постановлению, французы были обязаны безвольно смотреть на то, как с обычного мертвеца исходит трупный яд, пропитывая кровать. После этого приходилось кровать выбрасывать, что было расточительно для малоимущих семей. А вот для коматозника эта предосторожность ничего не решала, так как постановление не предусматривало абсолютно никаких мер по извлечению коматозника из комы.
Из-за частых случаев мнимой смерти врачи в Западной Европе стали вообще бояться констатировать смерть — что дико сегодня себе представить. В «Словаре медицинских наук в 60 томах», вышедшем в Париже в 1818 году, в статье «Погребение» сказано:
«Врачей редко зовут констатировать смерть, эта важная забота отдана наемным людям или тем, кто совершенно чужд знанию физического человека. Врач, который не может спасти больного, избегает находиться при нем после того, как тот издаст последний вздох, и все практикующие врачи, кажется, прониклись этой аксиомой одного великого философа: не подобает врачу навещать мертвеца». На самом деле очень часто врачи констатировали у мнимого мертвеца смерть, что являлось при его «воскресении» для врача крахом карьеры. Потому врачи постепенно стали избегать всего, что касалось установления факта смерти. Отсюда и испуганный девиз медицины той эпохи: мы изучаем только живое тело, а мертвое медиков не касается.
В конце XVIII века, как пишет Арьес, во Франции рекомендовалось устраивать специальные хранилища, где трупы оставались бы под наблюдением вплоть до начала процесса разложения, чтобы можно было быть абсолютно уверенным в факте смерти. Но проект этот был осуществлен не во Франции, а в Германии: такие ОБИТУРИИ, или морги, названные vitae dubiae azilia, «убежища жизни, находящейся под сомнением», появились в 1791 году в Веймаре, в 1797 — в Берлине, в 1803 — в Майнце, в 1818 — в Мюнхене. В каком-то из подобных моргов разворачивается действие одной из новелл Марка Твена: в его рассказе руки умерших привязаны к звонкам, откликавшимся на любое движение.
К сожалению, я пока не смог найти никаких дополнительных сведений об этих немецких моргах для сомнительных случаев смерти, но хотелось бы узнать их эффективность: сколько «нетленных покойников» там удалось выявить.
ОТБОЙ ТРЕВОГИ
Филипп Арьес резюмирует, празднуя, по его мнению, торжество Здравого Смысла:
«Юридические меры контроля были приняты как раз в тот момент, когда панический страх быть похороненным заживо стал понемногу ослабевать (то есть поздно и бесполезно. — В.Д.). Речь кардинала Донне в сенате звучала как голос из прошлого. Современная ему медицина оспаривала реальность мнимой смерти и опасность погребения заживо столь же авторитетно и уверенно, как столетием раньше била в набат и сеяла панику. В обоих случаях позитивная наука выступала против устаревших предрассудков. Радикально изменилось и отношение науки к старым преданиям о «чудесах мертвецов». Поколение доктора Винслова, в 40-х гг. XVIII в., воспринимало все эти истории серьезно, с той лишь оговоркой, что их следовало интерпретировать как случаи кажущейся смерти. Другая волна страхов поднялась в 1770 - 1780 гг., совпав по времени с кампанией за перенос кладбищ за пределы городов; выразителями обеих общественных реакций были одни и те же лица. Напротив, в «Энциклопедическом словаре медицинских наук», изданном в Париже в 1876 г., истории об оживших мертвецах рассматриваются как пустые вымыслы, а все богатство медицинской литературы на этот счет как абсолютно «бесплодное». Теперь уже врачей XVIII в. обвиняют в болтливости и легковерии».
А как пишет в XIX веке известнейший врач Эжен Бушю, «дело в более низком уровне цивилизации, а не в боязни погребения заживо».
Вот и все. Здесь вампиризм и эпидемия летаргии во Франции — близнецы-братья в своей участи. Вампиризм французские ученые XVIII века объясняли «низким уровнем цивилизации славян и дикостью схизматического православия». Но фактом считали погребения заживо у себя, во Франции. А через 100 или 150 лет уже новые французские ученые объявляют своих земляков дураками, потому что Франция XVIII века — «более низкий уровень цивилизации» по сравнению с Францией XIX века.
Эта затычка позволяет затыкать любые дыры в нежелании что-то изучить. Но при этом унижает умы или минувшего века, или соседних стран: «там все поголовно свихнулись». Когда недоразвитыми народами огульно считают всех, кто живет в Восточной Европе, то это, простите, расизм.
В этом свете я не вполне понимаю термин «позитивная наука», который использует Арьес в приведенной выше цитате.
Эта «позитивная наука» в лице Парижской Академии наук в это самое время приняла предписание впредь считать выдумкой и не рассматривать все случаи «падения камней с неба». Почему же в отношении метеоритов мы знаем, что «позитивная наука» Парижской Академии наук опростоволосилась, а в отношении прочих реалий, к которым сия организация применяла столь же «позитивный» подход, мы должны полагать, что она была права?
Весь «позитивизм» науки той эпохи только в том и заключался, чтобы вписывать факты в заведомо предписанную картину мира, а все неудобные факты называть чушью и предавать сарказму и осмеянию.
Точно так опозорили в Париже на весь свет тех ученых, которые собирали метеориты и их изучали. Ничего «позитивного» в таком подходе нет.
Наконец, язык не повернется сказать, что «истории об оживших мертвецах рассматриваются как пустые вымыслы». Сегодня есть десятки тысяч фактов наблюдения современной медицины за людьми, находящимися в коме. Следуя за тем, что Арьес называет «позитивной наукой», этих «мертвецов» надо немедленно закопать и с ними не возиться, так как они, коматозники, — пустой вымысел.
