Обнаружив, что кейс, хранилище всех ценностей, опозорен и
выпотрошен, магистр кое-как вернул к жизни товарища по несчастью, и обе жертвы
газовой атаки бросились в купе проводника. Тот сидел, пил чай и разглядывал в
черном стекле отражение своего непривлекательного лица.
Отодвинув Николаса плечом, мистер Калинкинс закричал:
– На нас напали бандиты! Это международный терроризм! Меня и
вот этого британского подданного отравили нервно-паралитическим газом! Похищены
деньги и вещи!
Проводник лениво повернулся, зевнул.
– Это запросто, – сказал он, глядя на пассажиров безо
всякого интереса. – Пошаливают. (Снова это непереводимое ни на один известный
Николасу язык слово!). Железная дорога за утыренное ответственности не несет. А
то с вами, лохами, по миру пойдешь.
– А где двое молодых людей в спортивных костюмах, с которыми
вас видел мистер Фэндорайн? – спросил сметаноторговец, впиваясь взглядом в
удивительно хладнокровного служителя. – В каком они купе?
– Какие такие люди? – лениво удивился проводник. – Ни с кем
я не разговаривал. Брешет твой мистер. – И снова повернулся к своему отражению,
пожаловался ему. – Хлебало раззявят, козлы. Пиши потом объясниловки. Идите к
дежурному милиционеру. Он в третьем вагоне, ага. И дверку прикройте, дует.
К милиционеру латыш не пошел – сказал, бесполезно, так что
пришлось Николасу отправляться к представителю закона одному.
Лейтенант, которого Фандорин обнаружил в купе у проводницы
третьего вагона, сначала и в самом деле никаких действий предпринимать не
хотел.
– Поймите, через час и десять минут поезд остановится в
Пскове, объяснял ему Николас. – Там воры сойдут, и отыскать похищенное будет
уже невозможно. Надо просто пройти по составу, и я опознаю этих людей. Я
уверен, что это они.
Тягостный разговор продолжался довольно долго, и было видно,
что проку от него не будет. Не имелось у англичанина таких аргументов, из-за
которых милиционер застегнул бы пуговицы на мундире, надел портупею и
отправился обходить все тринадцать вагонов вместо того, чтобы выпить по
четвертой и закусить.
Выручила долговязого иностранца проводница, тем самым
подтвердив правоту классической литературы, приписывающей русской бабе
жалостливое и отзывчивое сердце.
– Да ладно те, Валь, ну чё ты, не гноись, – сказала
нездорово полная и химически завитая правнучка некрасовских женщин. – Видишь,
беда у человека, сходи. А я пока огурчиков покрошу, редисочку порежу.
Спортивные молодые люди обнаружились в шестом купе
четвертого вагона, соседнего с Николасовым. Ехали вдвоем, шлепали по столу
замусоленными картами. На столе стояли пивные бутылки.
– Это тот самый костюм, – показал Николас лейтенанту на
синий рукав с белой полосой. – Я уверен.
– Документики предъявим, – строго приказал милиционер. – И
вещички тоже. Имею заявление от иностранного гражданина.
Тот, что постарше, развел руками:
– Какие вещички, командир? Мы с Серегой в Неворотинской
сели, в Пскове сходим. Во, гляди – два леща в кармане, сигареты.
Следовало отдать лейтенанту Вале должное: в явное нарушение
прав личности и должностных инструкций он обыскал и купе, и даже самих молодых
людей, но кроме двух вяленых рыбин, пачки LM, подсолнечных семечек и мелочи
ничего не обнаружил.
– Ну чего? – спросил Валя в коридоре. – Дальше пойдем или
как?
– Я знаю! – воскликнул Николас. – Они в сговоре с проводником
из моего вагона! И вещи наверняка тоже у него! А в Пскове он им передаст
украденное, и они сойдут.
– Не, – отрезал милиционер. – Проводника шмонать не буду,
себе дороже. – И, подумав, присовокупил. – Без ордера не положено. Вы вот что,
мистер. Пишите заявление, а после мне в третий поднесете. Пока.
И Николас остался один, кипя от бессильной ярости.
Время, время было на исходе! До остановки в Пскове
оставалось не более четверти часа. Можно было, конечно, занять пост в тамбуре и
попытаться застичь подлого проводника с поличным – когда будет передавать
добычу сообщникам. Но что если у них придумано иначе? Скажем, сунет через
открытое окно кому-то, кто заранее дожидается на перроне, а Николас так и будет
торчать в тамбуре.
Думай, думай, приказал себе магистр. Упустишь письмо
Корнелиуса больше его не увидишь. И никогда себе этого не простишь.
Подумал минут пять, и появилась идея.
Еще минут пять ушло на перелистывание фольклорного блокнота
и заучивание некоторых аргоизмов из раздела «Маргинальная лексика».
Когда в окне зачастили желтые огни, давая понять, что поезд
въезжает в пределы немаленького города, Фандорин без стука распахнул дверь
служебного купе, вошел внутрь и наклонился над сидящим проводником.
– Ну что, мистер, отыскал барахлишко? Да ты пошукай получше.
Может, сам куда засунул да забыл. С этого дела бывает. – Наглец щелкнул себя по
горлу и спокойно улыбнулся, кажется, совершенно уверенный в своей
безнаказанности. – Выдите-ка, гражданин. К станции подъезжаем. Гоу, гоу, шнель!
Николас положил неприятному человеку руку на плечо, сильно
стиснул пальцы и произнес нараспев:
– Борзеешь, вша поднарная? У папы крысячишь? Ну, смотри,
тебе жить. Произведенный эффект был до некоторой степени схож с реакцией
мистера Калинкинса на исполнение англичанином песни о Родине, только, пожалуй,
раз в двадцать сильнее. Николас никогда не видел, чтобы человек моментально
делался белым, как мел, – он всегда полагал, что это выражение относится к
области метафористики, однако же проводник действительно вдруг стал совсем
белым, даже губы приобрели светло-серый оттенок, а глаза заморгали часто-часто.
– Братан, братан… – зашлепал он губами, и попытался встать,
но Фандорин стиснул пальцы еще сильней. – Я ж не знал… В натуре не знал! Я думал,
лох заморский. Братан!
Тут вспомнилась еще парочка уместных терминов из блокнота,
которые Николас с успехом и употребил:
– Сыскан тебе братан, сучара. Здесь важно было не
сфальшивить, не ошибиться в словоупотреблении, поэтому Николас ничего больше
говорить не стал – просто протянул к носу злодея раскрытую ладонь (другую руку
по-прежнему держал у него на плече).
– Ну?
– Щас, щас, – засуетился проводник и полез куда-то под
матрас. – Всё целое, в лучшем виде…
