Отдал, отдал всё, похищенное из кейса: и документы, и
портмоне, и ноутбук и, самое главное, бесценный конверт. Заодно вернул и
содержимое бумажника мистера Калинкинса.
Ведьмовской лес дрогнул перед решимостью паладина и
расступился, пропуская его дальше.
Можно было объяснить свершившееся и иначе, не мистическим, а
научным образом. Профессор коллоквиальной лингвистики Розенбаум всегда говорил
студентам, что точное знание идиоматики и прецизионное соблюдение нюансов
речевого этикета применительно к окказионально-бытовой и сословно-поведенческой
специфике конкретного социума способно творить чудеса. Поистине лингвистика –
королева гуманитарных дисциплин, а русский язык не имеет себе равных по
лексическому богатству и многоцветию. «Ты один мне поддержка и опора, о
великий, могучий правдивый и свободный русский язык! – думал Николас,
возвращаясь в купе. – Нельзя не верить, чтобы такой язык не был дан великому
народу».
* * *
На территорию архивного городка, вместилища государственной
и культурной памяти Российской державы, Николас ступил со священным трепетом –
дух захватывало при мысли о том, какие сокровища хранятся за этими серыми
стенами с подслеповатыми щелеобразными окошками. И где-то там, теперь уже рукой
подать – серый листок, на котором Корнелиус фон Дорн выводил буквицы на чужом,
недавно освоенном языке.
После получасового стояния в очереди за пропуском и
дотошного осмотра, которому постовой милиционер, в бронежилете и с автоматом,
подверг кейс посетителя, Фандорин наконец оказался в Центральном архиве
старинных документов.
Для этого пришлось пересечь уютный, тенистый двор и потом
попетлять меж кирпичных штабелей, бочек с краской и огромных катушек кабеля – в
здании шел ремонт.
Ремонт следовало бы произвести лет на пятьдесят раньше – это
Николас понял, когда поднимался по широкой лестнице, в прежние времена, должно
быть, величественной, но пришедшей в прискорбную захудалость: мраморные ступени
истерлись, перила облупились, от статуй и зеркал, некогда украшавших пролеты,
остались одни пустые ниши и сиротливые постаменты.
Было ясно, что архив поражен худшей из болезней, какие
только могут постичь научное учреждение – катастрофическим недостатком, а то и
полным отсутствием финансирования. Фандорин сочувственно оглядел рассохшиеся
ящики каталога, изъеденные молью шторы на высоких окнах, дырявый линолеум и
вздохнул. Не зря говаривал сэр Александер, что жизнь новых русских была бы куда
более сносной, если б они больше уважали прошлое своей страны. А прошлое
обреталось именно здесь, в этих старых стенах – нос магистра истории, чувствительный
к запаху Времени, сразу уловил неподдельность этого магического аромата.
Даже в кабинете директора обстановка была обшарпанной и
убогой.
Станислав Кондратьевич Вершинин, медиевист с мировым именем,
встретил британского коллегу со всем возможным радушием.
– Как же, как же, помню ваш запрос, мистер Фандорин, –
сказал он, усаживая гостя в вытертое до белесости кожаное кресло. – Половина
документа, найденная в Кимрах, да?
– В Кромешниках, – поправил Николас, почтительно глядя на
сократовскую лысину автора комментариев к «Вычегодской летописи».
– Да-да, в Кромешниках. Подклет Матфеевских палат, помню.
Директор снял трубку черного телефона (такой аппарат в
Лондоне можно было встретить только в антикварном магазине), повертел диск.
– Максим Эдуардович, голуба, не могли бы вы ко мне зайти? –
спросил Вершинин, ласково улыбаясь невидимому собеседнику. – Приехал английский
исследователь мистер Фандорин… Да-да, по поводу кромешниковской находки.
Помните, мы отвечали на запрос?… Ну вот и чудесно.
Положив трубку, пояснил:
– Максим Эдуардович Болотников, главный специалист отдела
обработки. Всё пополнение фондов проходит через него. Прекрасный палеограф и,
между прочим, блестящий специалист по семнадцатому веку. Совсем молодой, а уже
четыре монографии издал и докторскую защитил, по Тушинскому Вору, Марии Мнишек
и Воренку. Представляете, – Станислав Кондратьевич со значением поднял палец, –
его в Стэнфорд приглашали, на огромнейшую зарплату отказался. Патриот! Это у
нас теперь редкость. Верит в Россию. Восходящее светило, уж можете мне
поверить. Наш архивный Моцарт.
Архивный Моцарт что-то не торопился являться на зов
начальства, и для заполнения паузы директор завел разговор о бедственном
положении своего учреждения – очевидно, заметил, как иностранец косится на
кривые стеллажи и ветхий ковер.
– … А в прошлом квартале вообще ни копейки, – вел Вершинин
нескончаемый жалобный рассказ. – Зарплата у старшего научного двести пятьдесят
тысяч, и ту задерживают! Пять аппаратов для микрофильмирования сломанные стоят,
починить не на что. Ксерокс забарахлил – это вообще трагедия. Да что ксерокс,
уборщицам платить нечем. А уборщицы, знаете ли, не наш брат историк, они
бесплатно работать не станут. Стыд и срам, сколько пылищи развелось. Я вам,
голубчик, добрый совет дам. Не ходите вы к нам сюда таким щеголем, да еще при
галстуке. Пожалейте пиджак и манжеты. В курточке, в джинсах – в самый раз
будет.
Николас был поражен тем, что директор архива дает
малознакомому человеку совет, да еще по такому интимному поводу, как стиль
одежды. Немного подумав, магистр решил, что это, хоть и бесцеремонно, но очень
по-русски и, пожалуй, даже симпатично.
– Вот такое у меня положение, хуже губернаторского, –
обезоруживающе развел руками Вершинин. – Без денег работать очень, очень
трудно. А что поделаешь? У государства денег нет. Что бы вы сделали на моем
месте?
И растроганный Николас не выдержал. Вершинин дал ему совет
первым, да и потом, сам ведь спрашивает. Надо помочь.
