Herr Zaar und Grossfurst aller Russer Selbsterhalter Alexei
Mikhailowitz, прозванный русскими Тишайшим, был румян, голубоглаз, с круглой
темно-рыжей бородой. Тучное тело носил трудно, переваливался на слабых,
пухнущих ногах. В оранжерее его величество прохаживался веселый, улыбчивый,
мурлыкал под нос то ли духовные гимны, то ли что-то более легкомысленное. В первый
раз, подглядывая через толстое стекло в мелком переплете, Корнелиус только диву
давался – так мало этот добродушный толстяк походил на каменного болвана, что
принимал в Грановитой палате чужеземных послов. На аудиенции царь сидел
недвижной золотой куклой, даже глазами не поводил. Будто и не живой вовсе, а
некая аллегорическая персона, олицетворяющая грузность и неповоротливость
Третьего Рима.
А между тем, как скоро понял фон Дорн, его царское
величество был хоть и грузен, но очень даже поворотлив и падок на всевозможные
забавы. Молодая царица Наталья, воспитанница и свойственница Артамона
Сергеевича, любила веселье и разные кунштюки, а супруг во всем ей потакал.
Необъятная держава жила постно и скучно, музыки не слушала, театров не ведала,
а в царских покоях имелся и свой оркестр, и балет, и «смехотворное действо» со
скоморохами, и лицедейская труппа. Вот уж воистину quod licet Jovi[10]. В
запретные шахматы Алексей Михайлович воевал чуть не каждый день, для чего
держал специального ученого шута Валтасара – тот один не боялся великого
государя обыгрывать, хоть и бывал за такую дерзость бит клетчатою доскою по
темечку. Правда, бил царь по одышливости некрепко, а жалел побитого сильно – и
награждал, и жаловал, так что в накладе Валтасар не оставался.
Во внутренних царских покоях чудесно распевали сладкогласые
птицы, многоцветные попугаи кричали из клеток – кто божественное, а кто и
обидное. Непривычные, кто наверх впервые попадал, бывало, пугались до
полусмерти. Как выкрик – хохластый краснозобый Каролус: «Башку с плеч!» – так
человек за левую грудь и схватится.
Еще в тронной зале, близ царского места, стояли два
механических льва – медных, с кудлатыми гривами из овечьей шерсти. Если в
особом чулане рычаг повернуть, львы разевали зубастую пасть, зыркали страшными
глазами и утробно рычали. Тоже многих, кто и без того пребывал в благоговении и
трепете пред высочайшими очами, оторопь брала. А государь радовался, по бокам
себя хлопал, и бояре много смеялись.
В хорошем расположении любил Алексей Михайлович шутки и
вовсе простые. Как-то на большом пиру Корнелиус наблюдал, как царь и великий
князь подозвал к себе обер-камергера (по-русски «постельничего») князя
Скарятинского, якобы для особенной милости – собственноручно напоить из кубка,
а сам нарочно пронес вино мимо вытянутых трубочкой боярских уст и давай лить
ренское вельможе на лысину и за шиворот. Изволил смеяться мелким жирным смехом,
и обер-камергер тоже был доволен государеву веселью, подхихикивал и благодарил,
а прочие завидовали.
Один раз, проверяя караул на крыше царского терема, где был
зимний сад и пруд, Корнелиус видел, как царь в европейском платье – камзоле и
чулках – лежал на скамье, положив голову на колени царицы, а ее величество
ловила блох в густых волосах самодержца. Капитан подивился не самой ловле блох.
Дело обычное, на дворцовых пирах все почесывались, и Алексей Михайлович не
ленивей других (один лишь капитан дворцовых мушкетеров, благодаря заветной
коробочке подмышкой, стоял недвижно) – подивился европейскому платью. Когда
рассказал об этом матфеевскому мажордому Ивану Артамоновичу, тот поведал, что
царь Алексей сызмальства привычен к немецкой одежде – воспитатель боярин
Морозов приучил. Русскую одежду, тяжелую и неудобную, государь не любит, но
носит по обязанности, как подобает православному монарху. В домашности же, без
чужих глаз, дает себе волю. А пять лет назад, когда ухаживал за будущей
царицей, то и бороду сбрил, чтоб Наталье Кирилловне угодить. Потом, правда,
снова отрастил – опять-таки из богобоязненности.
От той же богобоязненности государь во все посты – а их на
Руси великое множество – по понедельникам, средам и пятницам пищи в уста не
принимает, в церкви стоит по шесть часов на дню, кладя до полутора тысяч земных
поклонов. К царице же, хоть и любит ее безмерно, входит в опочивальню раз в три
месяца, и этим благочестивым целомудрием все русские очень гордятся, тем более
что, невзирая на воздержанность, чад Алексей Михайлович народил много: у его
величества трое сыновей да шестеро дочерей, а еще шестерых принцев и принцесс
Господь прибрал в младенчестве и отрочестве.
Из царских детей Корнелиусу больше всего нравилась
восемнадцатилетняя Софья Алексеевна. Была она не такая, как другие царевны, что
тайком, через дверную щель или из-за решетки подглядывали за пирами и приемами,
а смелая, с пытливым и ясным взглядом, и на речь прямая, не стеснительная.
Проверяя караулы вокруг Каменного терема, где светелки царевен, капитан не раз
видел, как Софья стоит у окна и смотрит не в землю, как положено русской
благовоспитанной девице, а вверх, в небо, и щеки у нее в розовых пятнах, а
взгляд затуманенный. Видел ее и в саду, с книгой, что и подавно было
удивительно. А однажды, когда фон Дорн дежурил в галерее Потешного дворца,
принцесса вдруг подошла и заговорила по-французски – спросила, слыхал ли он о
комедиях парижского сочинителя Молиера и может ли добыть для нее в Немецкой
слободе хоть какое из его писаний. Корнелиус про Молиера ничего не знал, но
обещался спросить в книжной лавке Бромелиуса – и выполнил просьбу ее высочества,
принес пьесу под названием «George Dandin, ou le mari confondu», робея за
фривольное содержание. Получил в награду перстень с яхонтом, раз в десять
дороже книжки.
Была б Софья хоть чуточку помиловидней, Корнелиус, верно,
преисполнился бы невозможных мечтаний, но, во-первых, в ту пору ему уже было о
ком несбыточно мечтать, а во-вторых, царевна была собой нехороша: широка в
кости, тяжела подбородком, с землистой кожей. Да зачем царской дочери красота?
Все равно один путь – в монастырь. Российских принцесс за чужеземных государей
не выдают, чтоб не поганить православия; за своих вельмож тоже – зазорно
царской дочери с холопом на перину ложиться.
