И так она это искренне, убедительно сказала, что Николас
забрал просроченный йогурт и растерянно пошел к выходу.
У дверей кто-то схватил его за рукав.
– Эй, мистер, вонна фак?
Фандорин решил, что ослышался – вряд ли этот
непривлекательный, бородатый субъект, похожий на лешего из сказки, мог всерьез
предлагать ему свои сексуальные услуги.
– Тен бакс. Онли тен бакс! До некст стейшн. Незнакомец
показал на поезд, а потом куда-то в сторону. – Тен бакс!
Оказывается, сбоку, у стены, стояла девочка – рыженькая,
веснушчатая, на вид никак не старше лет тринадцати. Она равнодушно посмотрела
на иностранца, похлопала густо накрашенными ресницами и выдула из
противоестественно алых губ пузырь баббл-гама.
– Господи, да она совсем ребенок! – воскликнул потрясенный
Николас. Сколько тебе лет, девочка? Ты ходишь в школу? Как ты можешь? За десять
долларов! Это чудовищно!
Девочка шмыгнула носом и звонко хлопнула жевательной
резинкой, а сутенер толкнул магистра в плечо и сказал по-русски:
– Дай больше, если такой добрый.
Фандорин бросился вон из этого вертепа.
– Фак ю, мистер! – крикнул вслед бородатый.
О ужас, поезд уже тронулся, хотя положенные пятнадцать минут
еще не истекли! Охваченный паническим страхом при одной мысли о том, что может
остаться в этой кошмарной Неворотинской, Николас швырнул йогурты в урну и со
всех ног бросился догонять уплывающий вагон.
Едва успел вскочить на подножку. Проводник курил в тамбуре с
двумя рослыми молодыми людьми в сине-белых спортивных костюмах. Мельком
оглянулся на запыхавшегося англичанина, никаких чувств по поводу его
благополучного возвращения не выразил.
Ни в какие Кромешники не поеду, думал Николас, шагая по
коридору. Сосканирую вторую половинку завещания, пороюсь в столбцах Иноземного
и Рейтарского приказов и обратно, в Лондон. Три дня. Максимум – пять. Режим в
Москве будет такой: отель-архив-отель.
* * *
Нет, историческая родина Фандорину решительно не
понравилась. Интересно, как она может нравиться певцу Шевчуку?
Хуже всего было то, что в душе магистра зашевелилось
нехорошее предчувствие, подсказывавшее: отныне и ту, прежнюю Россию он уже не
сможет любить так беззаветно, как прежде. Ах, отец, отец, мудрейший из людей…
Торговец сметаной заперся в купе и впустил попутчика не
сразу, а когда все-таки открыл, то демонстративно заслонился глянцевым
латвийским журналом.
Всякий раз, когда Николас оказывался в трудном положении или
особенно скверном состоянии духа, он сочинял лимерик. Некоторое напряжение
мысли, необходимое для этого тонкого занятия, в сочетании с комичной нелепостью
результата способствовали релаксации и восстановлению позитивного взгляда на
мир. Испытанный способ помог и Сейчас – после экзерсиса в стихосложении
настроение и в самом деле немного улучшилось.
Тут кто-то деликатно постучал в дверь, Фандорин приподнялся
отодвинуть засов, а мистер Калинкинс отложил журнал и нервно сказал по-русски:
– Через цепочку! Только через цепочку!
В приоткрывшейся щели было совсем темно, хотя еще несколько
минут назад в коридоре горел свет. Прямо к лицу Николаса протянулась рука в
чем-то синем, с белой полосой вдоль рукава, и в нос ударила щекочущая,
зловонная струя.
Фандорин хотел было возмутиться такому вопиющему непотребству,
но не стал, потому что его вдруг перестали держать ноги.
Магистр истории осел на пол, припал виском к косяку, ощутив
жесткость металлического ребра, и утратил контакт с реальностью.
Реальность вернулась к одурманенному англичанину тоже через висок,
который так ныл и пульсировал, что Николас волей-неволей был вынужден сначала
помотать освинцовевшей головой, а потом и открыть глаза.
Еще минут пять ушло на то, чтобы восстановить прервавшуюся
череду событий и осознать смысл случившегося.
Мистер Калинкинс лежал на своем месте, закатив белковатые
глаза. Изо рта у него стекала нитка слюны, на груди лежал выпотрошенный
бумажник.
Николас опустился на колени возле попутчика, пощупал шейную
артерию слава богу, жив.
Нога задела что-то твердое. Кейс! Его собственный
«самсонайт», виновато раззявившийся на хозяина.
Внутри пусто. Ни ноутбука, ни телефона, ни портмоне, ни –
что кошмарней всего – конверта, в котором лежала трехсотлетняя фамильная
реликвия.
Ужас, ужас.
Приложение:
Лимерик, сочиненный Н.Фандориным после отбытия со станции
Неворотинская вечером 13 июня, в начале одиннадцатого
Один полоумный магистр
Был слишком в решениях быстр.
В край осин и берез
Его леший занес
И сказал дураку: «Фак ю, мистер».
Глава 2
Корнелиусу улыбается Фортуна.
Корнелиус пронзительно взвизгнул «йййэхх!», стегнул плеткой
доброго испанского жеребца, купленного в Риге за сорок три рейхсталера (считай,
половина московитского задатка), и вороной, напуганный не столько ударом,
сколько диким, в самое ухо, воплем, с места взял рысью. Хороший конь:
приемистый, широкогрудый, на корм нежадный – с ведра воды и пол-четверика овса
до семи миль проходит, не спотыкается. Да и на резвость, выходило, недурен. А
конская резвость для Корнелиуса сейчас была ох как важна.
Сзади, на длинном поводе, поспевала мохнатоногая каурая
кобылка с поклажей – тоже вовсю старалась, выкидывала в стороны растоптанные
копыта. Самое ценное фон Дорн, конечно, держал при себе, в седельной сумке, но
оставаться без каурой было не резон, поэтому всё же слишком не гнал,
придерживал. Во вьюках лежало необходимое: вяленое мясо, соль, сухари и теплая
шуба собачьей шерсти, потому что, сказывали, в Московии и в мае бывают лютые
морозы, от которых трескаются деревья и покрываются ледяными иглами усы.
Отрысив на полета шагов, Корнелиус обернулся на пограничную
стражу. Тупорылый пристав, обомлев от невиданной дерзости, так и пялился вслед.
Трое стрельцов махали руками, а один суетился, прилаживал пищаль допотопную,
такие в Европе еще в Тридцатилетнюю войну перевелись. Пускай его, всё равно
промажет. Неспособность русских к огненному бою известна всякому. Для того
лейтенант – нет, теперь уже капитан – фон Дорн и призван в Москву: обучать
туземных солдат премудростям меткой стрельбы и правильного строя.
