– Еще как может, – возразил Фандорин. – У Гуго фон Дорна
было тринадцать дочерей. Болотников так и осел в кресло.
– Тринадцать? – внезапно охрипшим голосом повторил он. – Но…
Но это очень важно! – Вскочил, подбежал к окну, вернулся обратно. – Это
неслыханно! Никогда не встречал ничего подобного! Чертова дюжина – это
попахивает ересью. Очень возможно, что мы найдем прямое упоминание о таком
диковинном доме! Вот что, Фандорин, давайте поделим поле деятельности. Я
сосредоточусь на архивных поисках некоего чернослободского дома, стоявшего на
каменном фундаменте и имевшего по фасаду тринадцать окон. Вы же займетесь
воротами. Кроме двух уже названных застав я отобрал еще две: Покровскую и
Сретенскую. Неизвестно, стояли ли они на каменном основании, но зато все прочие
приметы совпадают. За Покровскими воротами Земляного города располагалась
Басманная слобода, которую можно было назвать и черной – часть ее населения
составлял тяглый люд. Это первое. Второе: в непосредственной близости от этих
ворот находилась Немецкая слобода, где почти наверняка проживал мушкетерский
капитан. И третье: оттуда шла дорога на Преображенское – вот вам и княжий (или,
точнее, великокняжий) двор.
Магистр хотел возразить, но Максим Эдуардович нетерпеливо
замахал на него: не перебивайте.
– Что касается Сретенских ворот, то за ними начиналась
Панкратьевская черная слобода, через которую проходила дорога к деревне
Князь-Яковлевское, загородному владению князей Черкасских. Вот, видите? показал
Болотников по карте.
– Нет, Сретенские и Покровские ворота не подходят, –
решительно заявил Николас, проследив за пальцем архивиста. – Под Княжьим Двором
капитан наверняка имел в виду мызу Фюрстенхоф, расположенную неподалеку от
родового замка фон Дорнов.
Болотников весь задрожал – так потрясло его это известие.
– Так, может быть… – он запнулся от волнения. – Так может
быть, вы понимаете и смысл всего этого фрагмента «яко от скалы Тео предка
нашего к Княжьему Двору?» Что это за направление?
«Юго-восточное», – чуть было не ответил Фандорин, но
передумал. Если открыть этот, последний секрет, то напарник шустрому Максиму
Эдуардовичу станет не нужен. Учитывая непомерное честолюбие и некоторую
этическую гуттаперчевость московского светила, проявившуюся в истории с
бандеролью, лучше проявить сдержанность. Двое северных ворот – Покровские и
Сретенские – безусловно исключались, так как никаких загородных улиц, ведущих в
юго-восточном направлении, от них начинаться не могло.
– Точно не знаю, – сказал он вслух.
– Вы мне не доверяете, – пожаловался Болотников. – Что-то вы
все-таки знаете, но не говорите. Это нечестно и к тому же затруднит поиски.
– Полагаю, вы мне тоже говорите не все, – довольно резко
ответил Николас. – Вы занимайтесь своими архивами, а я сосредоточусь на
воротах.
Максим Эдуардович пристально посмотрел на него, вздохнул.
– Ну, как хотите. Но вы абсолютно уверены, что Покровская и
Сретенская заставы нам не нужны?
– Абсолютно.
– Так это просто отлично! Значит, у нас с вами остаются
только двое ворот – Серпуховские и Калужские! Вот вам на карте контуры улиц и
дорог, что вели от предвратных площадей во времена Корнелиуса фон Дорна: три от
Калужских ворот, две от Серпуховских. Между прочим, современные трассы
Ленинский проспект, Донская улица и Шаболовка в первом случае и две
Серпуховские улицы, Большая и Малая, во втором случае – их прямые наследницы,
проходят в точности по прежним, историческим руслам. Вам хватит дня на
Калужский сектор и дня на Серпуховской: отмерите пять раз по четыреста
девяносто (ладно, по пятьсот) метров, потом поднимем
архитектурно-топографические данные по этим земельным участкам, и определим
главного подозреваемого. Как говорят у вас на родине
– a piece of cake[20]!
* * *
Ничего себе piece of cake. На пятый день вышагивания по
одним и тем же опостылевшим тротуарам Фандорин почувствовал, что начинает
впадать в отчаяние.
А ведь поначалу задача представлялась ему еще более легкой,
чем Максиму Эдуардовичу. Памятуя о юго-восточном векторе, он отсек магистрали,
ведущие прямо на юг или на юго-запад, и в результате осталась всего одна улица,
достойная шагомерного исследования – Большая Серпуховская.
От Калужской площади, правда, тоже начиналась одна улица,
текущая к юго-востоку – Мытная, но она была проложена через сто лет после
Корнелиуса, а стало быть, внимания не заслуживала.
Другое дело – Большая Серпуховская. По ней еще шестьсот лет
назад проходил шлях на Серпухов, а как раз в последней четверти XVII века здесь
образовалась вполне обжитая и населенная улица. В 500 метрах от места, где
некогда стояла каменная надвратная башня, магистр обнаружил по левой стороне
скучное стеклобетонное здание стиля семидесятых годов двадцатого века. Институт
хирургии имени Вишневского; на правой стороне стоял пятиэтажный жилой дом с
вынесенными наружу синими лифтовыми шахтами.
Институт хирургии располагался на месте купеческой
богадельни, выстроенной на пепелище усадьбы, которая когда-то принадлежала
стремянному конюху Букину. Фандорин обрадовался: вот он, царский след! Но
Болотников порылся в документах и установил, что треклятый Букин выстроился там
лишь в 1698 году, а что было на сем месте прежде того (и было ли что-то вообще)
– неведомо.
Жилому дому достался участок, сто лет назад принадлежавший
товариществу дешевых квартир Московского общества приказчиков. Что находилось
там раньше, выяснить никак не удавалось. Максим Эдуардович всё глубже зарывался
в груды пыльных бумаг (при одной мысли об этом у Фандорина начинался
аллергический насморк), а магистр теперь утюжил одну за другой все исторические
улицы, что вели от былых ворот Скородома на юго-восток. Надо же было чем-то
себя занять.
После завтрака выезжал на Садовое. Смотрел по плану, где
находились ворота, и начинал отсчитывать пятьсот метров. Осматривался,
записывал номера домов, чтобы вечером доложить Болотникову. Вдоль тротуара за
Николасом медленно катил черный джип, в нем сидели и зевали два охранника. Пару
раз появлялся Сергеев. Пройдется немного рядом с шевелящим губами англичанином,
покачает головой и уезжает рапортовать начальству – только непонятно, о чем.
Габуния держал слово и магистру больше не докучал, но ужасно
мучила привязавшаяся песенка про Сулико, столь не любимая Иосифом Гурамовичем.
Как зазвучит в ушах с самого утра в такт шагам: «Я-мо-ги-лу-ми-лой-ис-кал…»,
так и не отлипает, просто наваждение какое-то.
