Фон Дорн учтиво приподнял шляпу, достал из сумки подорожную
грамоту, выразительно покачал печатями. Потом развернул и сделал вид, что
читает из середины – на самом деле повторил заученное наизусть: «I tomu
muschkaterskomu kapitanu Korneju Fondornowu jechati wo Pskow, da w Welikij
Nowgorod, da wo Twer, a izo Tweri na Moskwu ne meschkaja nigde».
Офицер снова зацыкал и зашикал, потянулся за грамотой
(дохнуло дрянным шнапсом), но Корнелиус, слава богу, не вчера на свет появился.
Еще разок показал подвешенную печать, да и прибрал подорожную от греха.
– Pskow – Nowgorod – Twer – Moskwu, – повторил он и строго
погрозил.
– Meschkaja nigde (что означало «по срочному
государственному делу»).
Под кустом, оказывается, сидел еще один московит – без
оружия, с медной чернильницей на шее и гусиным пером за ухом.
Лениво поднявшись, он сказал на скверном, но понятном
немецком:
– Плати три ефимка приставу, один мне, один стрельцам – им
тоже жить надо – и езжай себе с Богом, коли нужный человек.
Пять рейхсталеров? Пять?! Да за что?!
– Ага, сейчас, – кивнул Корнелиус. – Только подпругу
подтяну.
Подтянул. А после ка-ак гикнет коню в ухо, ка-ак стегнет
плеткой. Дырку вам от прецля, господа стражники, а не пять рейхсталеров.
Сзади пальнули, и воздух зашуршал неожиданно близко, в
каком-нибудь полулокте от уха. Но ничего, Бог миловал. Фон Дорны везучие, это
издавна известно. Одна беда – никогда не умели извлекать пользу из своей
удачливости. А виной тому проклятое чистоплюйство, да еще злосчастный фамильный
девиз, придуманный первым из рода, Тео-Крестоносцем, на беду потомкам: Honor
primum, alia deinde[3].
Прапрадед Тибо-Монтесума, вернувшийся из Мексики с целой
повозкой ацтекского золота, вызвал дерзкими речами гнев императора Карла –
остался и без золота, и без головы. Двоюродный дед Ульрих-Красавчик достиг
блестящего положения, став фаворитом вдовствующей герцогини Альтен-Саксенской.
И что же? Влюбился в бесприданницу, покинул княжеский дворец и окончил свои дни
в бедности.
Когда-то Корнелиусу по молодости и глупости виделась
особенная красота и лихость в этой фондорновской нерачительности к подаркам судьбы,
но, поголодав в походах и осадах, померзнув, поглотав дыму, он понемногу вошел
в разум, понял: честь хороша для тех, кто может ее себе позволить. А если всё
твое состояние помещается в невеликой седельной сумке, то про honor лучше до
поры до времени забыть.
Что же там было, в заветной сумке?
Перво-наперво – грамота от князя Тулупова, пропуск к славе и
богатству, достигнув которых, можно будет и о чести вспомнить.
Потом кипарисовый крестик из Святой Земли, выигранный в
кости у одного анжерского капуцина.
Золотой медальон с инициалами «С. v. D.» – тайный матушкин
подарок, когда навечно уезжал из Теофельса. Раньше внутри лежала частица Древа
Истинного Креста Господня, да в прошлом году выпала в битве близ Шарлеруа,
потерялась.
Самая же дорогая и редкая вещь – превосходный будильник,
корнелиусова доля при разделе отцовского имущества. Дележ был честный, согласно
завещанию. Клаусу достались замок, земля и долги; Марте и Грете – по перине и
две подушки и по два платья; Фердинанду – хороший конь с седлом; Андреасу
ничего, потому что слуге Божию земное достояние – тлен; самому же младшему,
Корнелиусу – будильник, военный трофей покойного батюшки, валленштейновского
солдата. Будильник был бронзовый, с хрустальным окошком и золочеными цифрами, а
мог ли звонить или давно сломался, того Корнелиус не знал, потому что берег
драгоценную вещь пуще глаза и механизм не заводил. Никогда, даже в самую
трудную пору, отцовское наследство в заклад не сдавал, при игре на кон не
ставил. У будильника был особенный смысл. Такая роскошная безделица хорошо
смотрелась бы лишь в богатом антураже, среди бронзовых скульптур, мрамора и
бархатных портьер, и цель карьеры Корнелиус определял для себя так: найти
будильнику подходящее обиталище и на том успокоиться. Пока до цели было ох как
далеко.
Но там же, в кожаной сумке, лежал маленький сверточек,
благодаря которому странствия будильника могли благополучно завершиться в не
столь уж отдаленном будущем. Прядь медно-рыжих волос, тщательно завернутая в
пергамент, сулила Корнелиусу барыши, которых не накопишь никаким жалованием, да
и у турков на шпагу вряд ли возьмешь. Перед отплытием в Ригу была у
мушкетерского капитана деловая беседа с торговцем Яном ван Хареном, что
поставляет в европейские столицы прекрасные рыжие волосы голландских женщин для
производства наимоднейших париков «Лаура». Ван Харен сказал, что рыжие
голландки жадны и привередливы, ломят за свои жидкие патлы бешеную цену,
пользуясь тем, что их, красноволосых, не столь уж много. А вот в Московии
женщин и девок с волосами того самого бесподобного оттенка без счету – просто
через одну, да и дорожиться они не станут. Расчет был прост и верен: на
капитанское жалованье покупать задешево у московиток их косы, с купеческими
караванами переправлять в Амстердам ван Харену, а тот будет класть
причитающееся вознаграждение в банк. Локон был выдан для образца, чтоб не
ошибиться в цвете, а на пергаменте торговец собственноручно вывел оговоренную
цену – 1500 гульденов за возок. Это ж сколько за четыре года денег наберется! И
войны с турками не надо.
* * *
Погода по майскому времени была ясная, легкая, птицы
щебетали точь-в-точь, как в родном Теофельсе, и настроение у Корнелиуса
сделалось победительное. Для верности он проскакал еще с милю резвой рысью,
хотя предположить, что хмельной предводитель зеленых стражников станет за ним
гнаться, было трудно. Потом, когда каурая стала мотать башкой и разбрасывать с
морды хлопья пены, перешел на шаг. Надо было покормить лошадей, напоить, да и
самому неплохо пропустить стаканчик за удачное бытование в русских землях.
Когда под пригорком открылась деревня, капитан сначала
решил, что она нежилая – то ли разоренная мором, то ли брошенная жителями.
Серые, кривые дома под гнилыми соломенными крышами, слепые оконца, часовенка со
съехавшим на сторону восьмиконечным крестом. Но над одной из лачуг, длинной и
окруженной забором, вился дымок, а в стороне от селения, на лугу паслось стадо:
три костлявые коровенки и с десяток грязных овец. Надо думать, это и была
Неворотынская.
По единственной улице Корнелиус ехал не спеша, с любопытством
оглядывался по сторонам. Такой нищеты он не видывал даже в Польше. Ни курицы,
ни плодового деревца, ни телеги. Даже собак, и тех нет. Удивило, что из крыш не
торчат печные трубы – кажется, здесь топили по-черному, как у самоедов на
далеком Севере.
