«Ничего, ничего, – успокоил себя начальник, укладываясь на диван. – Все еще можно переменить. С завтрашнего дня, да, прямо с завтрашнего дня, он начнет уделять Соне больше времени. Она еще маленькая, все еще можно переменить. Ничего, ничего…»
Разбудил его резкий стук в дверь. За стеклом по-прежнему стояла темнота, но вагон не покачивало, значит, поезд остановился на каком-то полустанке.
– Извините, – командир бронепоезда выглядел растерянным. – Тут вот, – он указал подбородком на трех человек в форме. – Говорят, что за вами.
Что случилось с отцом, Соне неизвестно. Возможно, где-нибудь в архиве хранится его дело с подробностями следствия и тюремной фотографией, у нее же кроме короткого сообщения о реабилитации и детских воспоминаний не осталось ничего, совсем ничего.
После ареста отца Соню перевели в детский дом для детей врагов нарда, квартиру со всеми вещами конфисковали. О нескольких годах проведенных в этом учреждении Соня старалась не вспоминать. Много там было всякого, но какой спрос с ребёнка? Ни мужу, ни детям своим она ничего не рассказывала. В последние время ей стало казаться, будто выдавила из себя эти воспоминания.
В сорок втором году, сразу, после того, как Соне исполнилось шестнадцать, ее выслали в Сосновку, крохотную деревушку, затерянную среди дремучих зауральских лесов Курганской области. До районного центра нужно было добраться полтора дня, и советская власть в деревушке существовала лишь номинально. Жили тут по старинке, как привыкли, заменив лишь церковные праздники пролетарскими, а вместо портрета царя, повесив изображения Ленина.
Будущее рисовалось Соне в самых черных красках; помимо ежедневного изнуряющего труда, требовались отвоеванный у леса участок, инвентарь, домашняя живность, и главное – навыки выживания в этом краю, которые у нее, городской жительницы, отсутствовали напрочь.
Но у человека свое видение ситуации, а у Провидения свое. На второй день после приезда к Соне пришел секретарь партячейки.
– Вот чо, красавица, – сказал он, внимательно оглядывая Соню.– Я слышал, ты грамотная, книжки читать любишь.
– А от кого вы слышали? – не удержалась от вопроса Соня. В Сосновке она еще не успела ни с кем разговориться и осведомленность секретаря настораживала.
– Добрые люди рассказали, – усмехнулся председатель. – С тобой дело пришло, следить я за тобой должон и в центр сообщать, ежели чего.
Он замолчал, хитро поблескивая глазами. Его откровенность еще больше насторожила Соню.
– Да не боись, не боись ты так, – принялся успокаивать секретарь, – у нас тут не Москва и даже не Курган. Мы не по бумажкам человека судим, а по его сути, по душе. Душа у тебя хорошая, это сразу видно. И грамотная ты, книжки читать любишь. А у нас детишек учить некому, не посылать же их мять лапти за тридцать верст. Будешь у нас учительницей. Избу сегодня приготовим, а с завтрева и приступай. Кормить будем всем сходом, в складчину, только детишек хорошо учи. Лады?
Так началась Сонина жизнь. Настоящая жизнь, словно не было детдома и зловещего личного дела. По документам, оформленным секретарем, она работала уборщицей при сельсовете, а обязанности учителя выполнял сам секретарь. Несколько раз в неделю он появлялся в школе, строго насупив брови, обходил детей, расспрашивая об оценках и поведении, а в конце визита выдавал отличникам самодельных петушков на палочке. Петушков варила из жженого сахара жена секретаря.
Комиссии до Сосновки не добирались и несколько лет протекли медленно, словно вода в Соснушке: мелкой речке, лениво бормочущей у околицы. Летом утро начиналось разноголосым перезвоном колокольчиков – колхозное стадо брело на лесные поляны. Розовый туман вплывал в открытые окна школы, стоящей на самом берегу Соснушки; черная как деготь, ночная вода голубела, с каждой минутой становясь прозрачней. Сквозь нее проглядывали промытые камушки, утонувшая хвоя и оловянные, суетливо снующие рыбки.
Соня жила при школе: горница избы служила классом, а в маленькой комнатке размещались постель и нехитрые пожитки учительницы. День пробегал незаметно, заполненный до краев бесчисленными заботами деревенского хозяйства. Все нужно было делать самой, без водопровода, электричества и даже примуса.
Вечером над улицами повисали запахи парного молока и пыли, поднятой копытами возвращающихся коров. По мерцающей воде расходились широкие круги – крупная рыба поднималась со дна, играя на закате. Темнота наливалась в зарослях, дрожали низкие звезды, крупные, словно серебряные пуговицы. Ночами в лесу, стеной окружавшем деревню, негромко выли волки.
« Они, наверное, скучают в темноте – думала Соня, – и просятся в деревню, поближе к людскому теплу».
Зима опускалась на Сосновку в конце сентября и стояла, неотступная, точно латышский стрелок, до начала апреля. Каждое утро, растапливая печь, Соня мечтала о коротком лете и мимолетней осени, мечтала с замиранием сердца, не понимая, что ожидает, на самом деле, совсем другого. Но другое не наступало, парней в деревне не осталось, всех забрали на фронт.
Удивительное существо человек! Ко всему он приспособится, в любом положении совьет уютную норку и начнет претендовать на большее. Еще совсем недавно положение учительницы казалось Соне недосягаемой мечтой, запредельным блаженством, и вот, она уверенно расхаживает по деревне, здоровается с матерями учеников, заводит неспешные разговоры об успеваемости и проказах, а сама мечтает и томится, словно мало ей спокойной жизни и надежного куска хлеба.
О предательстве отца Соня старалась не думать. Оно казалось ей чудовищным недоразумением, ошибкой, нелепицей. Предположить нечто большее, заподозрить партию или самого товарища Сталина, Соня не могла. Школа вместе с домработницей хорошо воспитали бедную девочку.
Успокоение пришло после разговора с секретарем партячейки. Спустя полгода ее пребывания в деревни, он пришел в школу в неурочное время, под вечер. Придирчиво осматривал класс: не протекает ли крыша, не дует ли из окон, листал журнал, рассматривал исписанную доску, а потом, свернув самокрутку, заговорил, отводя глаза в сторону.
– Ты, того дочка, не думай на советскую власть худо. Не держи зла. Страна большая, люди разные, мало ли чо… Я твово батьку два раза видел, он у Блюхера комиссаром полка был, а я помкомвзвода. Помню, как выступал, как народ его слушал. Не может такой человек стать японским шпионом. Ошибка тут вышла. Как с Блюхером. Но разберется партия, увидишь, во всем разберется.
Пока партия разбиралась, жизнь шла своим чередом.… Закончилась война, вернулись мужики и парни. Сыграли несколько свадеб, но на Соню никто не позарился. Или потому, что чужая, непривычная к деревенской работе и жизни, или тень репрессированного отца продолжала висеть за ее плечом, словно ангел-губитель. Соня понимала свое положение и не роптала, лишь ждала всем сердцем наступления лета.
И невозможное произошло. Говорят, что чудо – это проекция мечты на человеческую реальность. Иногда проекция получается кривой, иногда горбатой, иногда выходит под стать, словно по заказу, но если не мечтать, не плакать ночами в подушку и не вздыхать, просыпаясь в одинокой постели, вообще ничего не произойдет. Не бывает слез, пролитых напрасно. За подкладкой каждого чуда скрываются чьи-то просьбы и молитвы до рассвета, но со стороны кажется, будто все случилось само собой, по мановению волшебной палочки.
