– А через Курганскую область точка перехода не проходила? – спросил Миша.
– О! Именно над этим вопросом я и бьюсь. Вернее, не над его историей, а над будущим.
– Вы хотите сказать, что….
– Т-с-с-с! – оборвал его на полуслове Кива Сергеевич. – Я предпочитаю не называть вещи своими именами.
– А как?
– Событиями в зоне большого Юпитера. Если он окажется в ближайшие дни в определенной точке, то кривая этого года может пройти совсем рядом с нами.
Прошло несколько минут. Миша сидел, ошеломленный. Ему казалось, будто какая-то неведомая сила перенесла его на страницы плохого фантастического романа. Реальность курганской жизни не соглашалась с рассказами Кивы Сергеевича; драконы, точки перехода, пересечение истории с астрономией, смертельная схватка лунников и солнцевиков рассыпались в снежную пыль при соприкосновении с ледяной ручкой уборной во дворе Мишиного дома. Рокот проезжавших по улицам автобусов, шлейфы морозного пара, тянувшихся из выхлопных труб, десятикопеечное пирожное «лодочка» в школьном буфете, домашние задания матери и валенки отца, стоящие у входной двери, протестовали против феерического смещения привычных понятий. На секунду, Мише даже показалось, что Кива Сергеевич дурачится, водит его за нос, но серьезность, с какой он смотрел на Мишу и тон всего разговора не оставляли места для подобных подозрений.
Вдруг его пронзила мысль. Такое выражение раньше он встречал только в книжках и всегда относил его к вольностям художественного стиля. Мысль, внезапно пришедшая в его голову, словно иголка препаратора нанизала на себя все странности, соединив их в одно целое. Феерическое вращение непонятных фактов остановилось, пронзенное соединяющей их мыслью.
«Он сумасшедший! Да, да, он просто сумасшедший. Не из тех, кого сажают в психушку, а тихо помешанный на своей работе, своем увлечении. И образ его жизни, и непонятно откуда взявшийся перевод старинного манускрипта, россказни о драконах, лунниках, точках перехода – все это просто шизофрения, порождение больного ума. Обыкновенных хулиганов он принял за преследующую меня секту! Как же я сразу не понял, не сообразил».
Мише стало жарко, кровь прилила к лицу, а на лбу выступили капельки пота.
– Согрелся? – спросил Кива Сергеевич. – Хороший чай я тебе заварил, видишь, как пробило.
Волну жара, окатившую Мишу, он приписал давно выпитому чаю.
«И что же теперь делать? – лихорадочно размышлял Миша. – Как вести себя дальше? С психами ведь никогда не знаешь, куда поведет их сумасшествие. Рассказать родителям? Но тогда все кончится, и построение телескопа, и ночные бдения в обсерватории, и рассказы о драконах. Жалко. Но если не относиться к ним серьезно, а понарошку, будто к сказкам, то почему нет?»
Миша поднял руку и, прикоснувшись к груди, слегка прижал. Под толстой тканью пальто, прощупывалась трубочка. В ней, туго закрученный, лежал кусочек пергамента – охранная грамота.
«Значит и это бред, и ежевечернее талдыченье абракадабры, тоже». А он уже привык, ложась в постель, быстро проборматывать нашептанное Кивой Сергеевичем заклинание, и с чувством исполненного долга спокойно погружаться в зеленую оторопь сна.
«И Хеврон. Снова Хеврон. Как быть с ним, в какую часть распадающейся мозаики мира вставить этот фрагмент?»
Второй раз за последние полгода пришло к Мише странное название из далекой страны. Первым движением памяти сочетание букв напоминало о вороне, но потом вставал перед глазами шеврон с непрошеным пятачком, или дребезжал в ушах пьяненький матерок. Это был первый слой, пена примитивных ассоциаций. Вспоминая прошедшее лето и разговор с Марком, Миша повторял про себя, нашептывал, даже напевал – Хеврон, Хеврон, Хеврон, – и хрипловатое имя города удивительным образом волновало и тревожило воображение. Почему-то рисовалось погружение в таинственные полости земли, вырытые в велюровой темноте таинственные подземные ходы, норы и переходы. Откуда набегал поток причудливых ассоциаций, Миша не понимал, но чувствовал даже не животом, а спиной, что какая-то часть его «я», его жизни, его будущего, непонятным пока образом привязана к этому городу.
Еще до того, как Кива Сергеевич нашептал ему на ухо заклинание, Миша обнаружил волшебное воздействие слова «Хеврон» на свой организм. Стоило произнести его лежа в постели и прикрыв глаза, как поток причудливых ассоциаций тут же подхватывал, вертел, уносил, и опрокидывал в сон. Миша прочитал в библиотеке все, что удалось найти по Хеврону. Увы, удалось отыскать только самые общие, не представляющие интереса сведения о площади, численности населения, климате. Из родственников, соучеников и знакомых никто никогда не слышал такого названия, и постепенно оно превратилось в маленькое личное достояние, духовную собственность Миши, которую он доставал перед сном из укромного кармана, любовно оглядывал, проверял и прятал обратно. Когда Кива Сергеевич небрежно произнес это слово, Мише показалось, будто учитель бесцеремонно вторгся на лишь ему одному принадлежащую территорию. Его охватило чувство неловкости, словно кто-то внезапно распахнул дверь уборной и обнаружил его, Мишу, стоящего со спущенными штанами и с квадратиком газетной бумаги в руке.
Он еще хотел поразмыслить, прикинуть, как себя вести дальше, но голос Кивы Сергеевича вырвал его из задумчивости.
– Хватит мечтать, пора приниматься за дело. Садись к телескопу, а я приготовлю фотопленку. И пока не забыл, завтра к четырем приходи в мастерскую. Работы непочатый край. За каникулы ты должен закончить фигуризацию линзы.
На следующий день Миша проснулся поздно. Родители ушли на работу, и в пустом доме стояла чуткая тишина зимнего утра. Пока он спал, погода переменилась; посерело небо, ветер раскачивал покрытые примерзшим снегом ветви деревьев. Было зябко, остывшая печка взывала к действию. Миша быстро умылся, проглотил стакан холодного чаю, всунул ноги в домашние валенки и выскочил на улицу. Мороз сразу пробил свитер, рубашку и, урча, принялся за толстое нижнее белье. Выхватив из поленницы гроздь мелко нарубленных дровишек, Миша заскочил обратно в дом и бухнул добычу на железный лист перед печкой.
Поленницу они с отцом готовили все лето. Работали без напряга, по волечке; в день рубили пять-шесть поленьев. Отец тяжелым колуном разделял каждое на три-четыре части, а Миша топориком щепил дальше. Палочки толщиной с палец предназначались для растопки, потом на них укладывали четвертушки, а уж когда печка раскочегаривалась до конца – и половинки.
Когда левую, узкую часть поленницы, закладывали расщепкой до самого верха, принимались заполнять правую, стройно выкладывая в ряды половинки, на них четвертушки, и снова – половинки, четвертушки. Макс Михайлович называл эту работу физзарядкой, и тратил на нее не больше получаса в день. Зато теперь как просто и легко доставать расщепленные палочки, а потом, когда займется огонь, укладывать на них то, что вытащишь наугад из правой части поленицы.
Во всяком деле нужен навык, Миша помнил свои первые, неудачные опыты с неподатливой печкой. То огонь никак не разгорался, то впитавшие сырость осенних дождей полешки начинали плакать, да так обильно, что уже вполне разошедшееся пламя шипело и гасло. Сейчас он проходил все стадии на автопилоте: руки сами мяли газету, складывали хитрой фигурой расщепку, чтобы она сразу занялась, запылала от первой спички. Можно, конечно, плеснуть на дрова керосину, и дело с концом, но керосин – удел дилетантов, настоящий художник работает чисто, без вспомогательных средств. Да и вонь от керосина долго держится, портит атмосферу.
