– Напишу, напишу. Вот ведь характер у тебя – вылитый татунечка. От одного упрямого бычка родился другой.
Миша улыбнулся, нахлобучил шапку и, не застегнувшись, выскочил за дверь. Зажав варежки под мышками, он быстро пробежал пальцами по пуговицам, одернул пальто, и, засунув руки в густой мех рукавиц, вышел со двора.
Полина Абрамовна домыла посуду и присела возле стола. Когда наступали каникулы, она чувствовал себя не своей тарелке. Привычное кольцо забот и обязанностей слегка разжималось, но возникшая свобода не радовала. Есть души, вмещающие в себя целый мир, души жадные до новых впечатлений, встречающие каждое утро с надеждой и радостью. Война, история с Джосовым и многолетнее ожидание Макса, завершившееся счастливым замужеством, полностью насытили душу Полины Абрамовны. Ей больше ничего не хотелось от жизни, самым страстным желанием было еще много лет видеть все таким, как оно есть сейчас. Приговорка матери – только, чтоб не было хуже – превратилось в главное житейское правило Полины Абрамовны. Дудочка отца, странный, проходивший через ее детство предмет, так много занимавший ее когда-то, полностью ушла из круга ее интересов. Она понимала любопытство сына, но вовсе не собиралась помогать ему в поисках. Ведь никогда не знаешь, чем может закончиться история, когда у ее истока находится такая таинственная вещь, как японская дудочка.
Она несколько покривила душой, сказав Мише, будто дневник полностью художественное произведение. Фотография Лилье в рамке долгие годы висела на стене их дома. На обороте фотографии выцветшими чернилами было написано: дорогому сослуживцу и другу Абраму на память о Порт-Артуре.
Она несколько раз спрашивала отца, кто этот офицер и почему его фото висит на почетном месте, но ответа так и не получила. Только прочитав дневник, она сопоставила факты и поняла, чей это портрет. Наверное, отец опасался рассказывать детям о своей дружбе с царским офицером. Что ж, сегодня она понимает его опасения. Слава Б-гу, времена изменились. Хотя…..
Полина Абрамовна припомнила присловье матери и прошептала:
«Лишь бы не хуже, чем вчера. Не надо лучше, только бы не хуже, чем вчера».
На улице, словно вода в глубоком колодце, неподвижно стояла тишина. Тиха курганская зима, толстый слой снега приглушает любые звуки, даже автомобили на холоде не рычат, а пофыркивают. Ветер стих, над заснеженными крышами вертикально поднимались белые столбики дыма. Крепкий морозный воздух студил лицо, освежал грудь. Спустя несколько минут Мише показалось, будто леденящая прохлада омыла все его нутро, и высквозила паутинку сомнений. Будущее представлялось ясным и крепким, как зимний воздух. Засидевшееся за день ноги гудели от желания пробежаться. Прямо перед собой Миша увидел черную полоску раскатанного льда. Мальчишки, пользуясь невнимательностью дворника, устроили небольшой каток посреди тротуара. Миша выхватил из сугроба веточку, разбежался, с разгону впрыгнул на полосу льда и помчался, полетел, растопырив для равновесия руки. Палочка на ходу задевала штакетины забора и частый, веселый перестук нарушил ватную тишину улицы.
Письмо восьмое
Дорогие мои!
Последний сон я даже не могу назвать сном. На сей раз сознание не оставило меня, я не растворился, не уплыл вместе с прихотливым течением чужой судьбы, ставшей моей на короткие минуты сна. Понимание словно раздвоилось: одна моя часть продолжала сидеть в комнатке, опершись спиной на теплую стену, а другая перенеслась в неведомый мир, оказавшись в теле другого человека. Я словно сидел в кинотеатре, но это удивительное кино, не довольствуясь объемным, многокрасочным насыщением глаз, кормило все мои чувства, наполняя ноздри неведомыми запахами, волнуя кожу прикосновениями. Несколько раз я поднимал руку или двигал ногой, дабы убедиться, что существую не только по ту сторону экрана, и этот незамысловатый опыт подтверждал раздвоение: я жил здесь, и существовал там. Но где, с какой из сторон мое присутствие было более истинным, и, главное, для чего мне показывали такой замысловатый фильм, я до сих пор не могу понять.
С наступлением ночи наш город погружался в глухую, непроницаемую тьму. Светились только стрельчатые окна королевского дворца на вершине горы. Цепочки фонарей вдоль моста, ведущего ко дворцу, дрожали и переливались сквозь полосы плывущего над рекой тумана. Вдоль моста возвышались сгорбленные сумраком фигуры неведомых мне святых, они протягивали каменные руки с зажатыми в них доказательствами собственной святости, точно обвиняемые перед лицом трибунала. По набережной прохаживались гвардейцы короля; огни мостовых фонариков посверкивали на холодном металле их остро заточенных алебард. Несколько месяцев назад несколько пьяных гвардейцев попытались вломиться в наш квартал.
По ночам я не сплю, а медленно обхожу улицы, проверяю засовы на тяжелых воротах под аркой, перекрывающей вход в наш квартал. Сломать обшитые толстыми листами меди ворота гвардейцы не могли, поэтому они принялись барабанить древками алебард в калитку и требовать сторожа. Я отодвинул засов и они, регоча, ворвались внутрь.
Всевышний наделил меня необычной физической силой и деревянная палица, усаженная гвоздями, быстро утихомирила буянов. Их тела я отнес к реке и тихонько спустил в воду, а кинжалы и алебарды забросил подальше от берега. К вечеру следующего дня к нам пожаловал сам префект с группой сыщиков, они обыскали весь квартал, но ничего не смогли обнаружить. Ведь тела я не волочил по земле, а, подняв на руки, осторожно подносил к берегу и тихонько опускал под воду.
Особенно хороши у нас восходы. Сначала из глубины ночи проступает контур горы с королевским замком; граница между сереющим небосводом и по-прежнему черной громадой горы едва заметно шевелится – это гнутся и трепещут кроны деревьев, там, на вершине, царит пахнущий морем ветер. Небо светлеет, его купол над моей головой просекают неровные линии крыш, мгла отступает от набережной, открывая спрятанное пространство над шевелящейся поверхностью реки. Вдруг посреди мешковины неба вспыхивает золотая точка – первый луч солнца касается креста на вершине собора королевского замка. Несколько минут посреди серого над черным горит золотой крест, потом озаряется позеленевшая от времени и непогод крыша. Свет ползет ниже, поджигая стекла в оконницах колокольни; коричневый камень старой башни кажется белым, с желтым отливом, словно весенний лед.
Вот уже вся гора высветилась: летом покрытая купами машущих салатовыми листьями деревьев, зимой – чересполосицей черных веток и серых стволов, а осенью шуршащим ковром багряной листвы. Тяжелая громада замка нависает над городом, стражники в фиолетовых мундирах гасят фонари, река всхлипывает и захлебывается на водоворотах. Хорошо! Как прекрасны дела твои, Господи!
Наш квартал просыпается. Мужчины спешат на утреннюю молитву, женщины раздувают огонь в очагах, плачут дети, стучит в ворота разносчик молока. Я отодвигаю щеколду, вытаскиваю погруженный глубоко в землю металлический прут и широко распахиваю створки. Колеса тележки молочника дребезжат по булыжникам, и я отправляюсь в дом раввина.
Я сирота. Кем были мои родители, есть ли у меня братья и сестры – все стерла болезнь. Раввин говорит, будто с помощью старинных книг он вырвал меня прямо из объятий ангела смерти. Моя память пуста, как поверхность реки на рассвете, я не помню ничего из предыдущей жизни. Первые мои воспоминания связаны с лицом раввина: я очнулся лежа на полу в его комнате, вокруг меня стояли десять избранных учеников и нараспев произносили какие-то слова. Какие именно, я не знаю до сих пор, ведь память моя слаба, мысли тяжело ворочаются в голове, словно она вылеплена из глины. Чтение и письмо не поддались моим стараниям, хотя, честно говоря, я и не очень старался. У каждого человека есть дело, близкое его душе. Работа ночного сторожа мне легка и приятна. После ночи, проведенной на улицах, я возвращаюсь в дом раввина и с удовольствием помогаю по дому: приношу воду, колю дрова, хожу за покупками.
