— Чтох этох, госпожах? — с любопытством осведомилась Эсск. — Колдовствох?
Талли гневно покачала головой.
— Нет, — сказала она. — Намного хуже, Эсск.
Она в ярости встала, засунула кинжал обратно за пояс и нетерпеливо оглянулась в поисках Хрхона.
— Подожди, пока придет Хрхон, — сказала она. — Тогда я покажу тебе кое-что.
Но вместо того чтобы, как обычно, молча смириться с ее приказом, Эсск слегка отпрянула от зеркальной конструкции.
— Этох мнех нех нравитсях, — просипела она. — Злаях магиях.
— Никакая это не магия, плоская твоя голова, — раздраженно сказала Талли.
Ей приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не сорвать свой гнев на ваге. Мысль о том, что находилось перед ней, — и о том, что это означало! — почти сводила ее с ума.
Но Эсск продолжала настаивать на своем.
— Злаях магиях, — повторила она. — Ях этох чувствуюх. Мнех страшнох. Толькох магиях наводитх страхх.
Талли хотела вспылить, но вместо этого посмотрела на вагу со смешанным чувством гнева и смущения. Эсск говорила чушь. Это — чем-бы-оно-ни-было — совершенно точно не имело ничего общего с магией. И все-таки вага, наверно, была права. Пусть и совершенно иным образом, чем она сама могла предположить.
Прошло довольно много времени, прежде чем вернулся Хрхон. Талли уже сожалела, что не сходила вниз сама, чтобы принести карты, так как даже бегущий вага все равно двигался медленно. В то же время Талли почти боялась момента, когда он вернется, ведь, если ее подозрения подтвердятся, если она докажет сама себе, что была права, как тогда ей оспаривать то, что не может быть правдой?
Когда наконец пришел вага с аккуратно свернутыми картами в обеих руках, она некоторое время колебалась, брать ли у него эту поклажу. Ее пальцы дрожали от возбуждения, когда она взяла один из пергаментных свитков и развязала тонкую кожаную ленточку, которой он был перевязан.
Когда она впервые держала в руках эти карты, они показались ей почти бессмысленными, но неожиданно все, что представлялось ей таким странным, обрело ужасный смысл: пергамент, такой тонкий, что пропускал свет; приводящие в замешательство линии и очертания, нарисованные тонкими, будто дрожащими, кроваво-красными штрихами; чужеземные буквы и символы…
Она подавила ужас, охватывавший ее, резко повернулась и вложила карту между стеклянными пластинами.
Над пустыней возникло ее зеркальное изображение, увеличенное в десятки тысяч раз, и линии сразу перестали быть дрожащими и неопределенными, превратились в пламя с дом высотой, ярко-красное пламя, которым боги писали на небе свои приказания; крошечные точки и пятна стали горами и городами; едва различимые линии — горящими берегами рек; буквы, показавшиеся ей такими чужими и одновременно знакомыми, зеркально отраженные, стали словами огненной надписи.
Ложь! — стучало у нее в голове. — Все было ложью! С самого начала! Они им лгали! Они лгали Храбану, его предшественникам, ей самой. Ложь, ложь, ложь! Богов нет. Их не было никогда. Был только этот обман, гигантская чудовищная ложь, обман всего мира, настолько циничный, что даже сейчас что-то в Талли противилось тому, чтобы признать его.
Открытие поразило ее так сильно, что она пошатнулась и в поисках опоры ухватилась за зеркало. Черный паук мелькнул над огненной надписью богов и погасил ее.
И в этот момент с Талли что-то случилось. То, что она считала ужасом, в действительности было гневом, настолько горячим, бешеным гневом, что она почувствовала его как настоящую физическую боль, как судорогу, сжавшую каждую жилку ее тела. Она вскрикнула, выхватила из-за пояса меч, сжала его обеими руками и взмахнула им над головой. Хрхон и Эсск немыслимыми прыжками отскочили на безопасное расстояние, когда клинок с ужасной силой обрушился на зеркальную конструкцию.
Устройство развалилось уже при первом ударе, но Талли продолжала бить по его остаткам, снова и снова, пока стальная тренога, изогнутая и разбитая, не упала перед ней, а от зеркала не осталось ничего, кроме бесчисленных осколков, рассеянных по площадке и блестевших, как слезы. Но даже тогда Талли продолжала буйствовать, и это продолжалось до тех пор, пока у нее не осталось сил поднять меч, и тогда она от усталости упала на колени.
Талли едва ли почувствовала, как немного позже Хрхон осторожно поднял ее и за руку отвел в башню.
— 8 —
Машина! В бессильном гневе Талли сжала кулак, ударила по раскрытой левой ладони и вскочила на ноги. У нее внезапно возникла потребность разрушить, схватить и разбить что-то, что принадлежало им, а лучше всего одного из них, кем бы они ни были. Она в гневе обернулась и настолько сильно оттолкнула стул, на котором только что сидела, что он пролетел через комнату и разбился о противоположную стену. Ее ярость от этого ничуть не уменьшилась; напротив, Талли почувствовала себя более беспомощной — и более сердитой, — чем до сих пор.
Стемнело. Остаток дня Талли провела внутри башни, временами впадая в тупую задумчивость, а временами — в состояние, гораздо больше соответствующее ее характеру, — в буйство. Даже ваги, больше чем за десять лет привыкшие к ее припадкам бешенства, почти утратили свое стоическое спокойствие и заметно нервничали. Некоторое время тому назад Хрхон покинул комнату, чтобы, как он сказал, посмотреть сверху, с башни, все ли в порядке. Талли не знала, что можно было увидеть оттуда, кроме тучного неба, но она понимала, что это была лишь отговорка ваги. На самом деле Хрхон ушел потому, что еще никогда не видел ее в таком состоянии, как сейчас. Собственно говоря, это было внове даже для самой Талли, и, если бы она была в состоянии видеть себя со стороны, вероятно, она испугалась бы себя.
Но она не умела реагировать иначе чем так, во-первых, потому, что она не была бы Талли, если бы не дала волю своему гневу, а во-вторых, потому, что она сошла бы с ума, если бы спокойно сидела и размышляла над последствиями своего открытия.
Машина! Божественная надпись на небе была ничем иным, как работой машины! Она снова ощутила ярость, неукротимую, кипящую ярость, наверно, в сотый раз с тех пор, как нашла зеркало, но такую же сильную, как и в первый раз.
Теперь она разбила стол, который попался ей под руку.
— Еслих вых такх будетех продолжатьх, — сказала Эсск, — вамх придетсях спатьх нах полух.
Талли развернулась и подняла руку, чтобы ударить вагу. Но она не довела движение до конца, поняв, что слова Эсск не содержали насмешки. Она не знала, известно ли вагам, что вообще значат слова «юмор» или «сарказм», — во всяком случае Эсск имела в виду именно то, что сказала, и в этом она была права. Талли, едва сдерживая ярость, опустила руку, повернулась и пнула остатки стола.
— Неужелих всех такх плохох? — просипела Эсск.
— Плохо? — фыркнула Талли. — Плохо? — повторила она.
