– Это великое чудо! – воскликнул Гарун, подойдя к ней и тоже воззрившись на звезды. – Но как можете вы жить там, наверху, не низвергаясь вниз?
– О мой господин, – ответила Лейла, – нам привычно жить на небе так же, как вам на земле. Все возможно, если ты знаешь, что и как следует делать.
"Верно, – подумал Гарун. – Величие и сила Аллаха воистину не имеют границ".
Вслух же он промолвил иное:
– Почему же ты не рассказала о себе сразу. Ты видела мою любовь к тебе, но молчала на протяжении целого года.
При этих словах одна-единственная слеза навернулась и повисла на ее длинных ресницах.
– Прости меня, – промолвила Лейла, смахнув прозрачную каплю, – но я рабыня, пленница, принужденная жить в чужой стране.
Гарун обнял ее и поцеловал в лоб.
– Ты не рабыня и не пленница, а госпожа и хозяйка этого дома.
Улыбнувшись, она поцеловала его в ответ.
– Ведай же, я не осталась бы здесь и на час, если бы не твои нежность, забота и любовь. А теперь, о лучший из людей, ты даровал мне и иную награду. Знай, что с сегодняшней ночи я ношу твоего ребенка.
* * *
– О возлюбленная моя госпожа! – радостно воскликнул Гарун. – Хвала Аллаху! Ныне я вижу, что сон мой был воистину правдивым и вещим, даровав мне благословение, на которое я не смел даже надеяться. – Он умолк и, взяв Лейлу за руку, спросил: – Сокровище мое, но если ты спустилась сюда со звезд, то не захочешь ли однажды, в ужасный для меня день, вернуться туда?
– Нет. – Лейла печально покачала головой. – Я уже так давно пребываю вдали от обители своего народа, что едва ли смогу когда-либо поселиться там снова.
– Значит, ты будешь жить в моем доме? Как моя супруга?
Лейла взглянула ему в глаза, и Гарун на миг ощутил укол страха, ибо чернильный холод ее бездонных очей напоминал ночные небеса, откуда она явилась.
– Да, но с одним-единственным условием, – прошептала она после непродолжительного молчания.
– Любое твое пожелание для меня закон.
В глубинах ее очей еще таился лед, но рубиновые губы медленно изогнулись в нежной улыбке.
– Если ты будешь любить меня больше всего на свете, – молвила красавица.
– Это условие я выполню с легкостью и несказанным удовольствием, – рассмеялся целитель.
Гарун потянулся было обнять Лейлу, но она прильнула к нему и, взяв его лицо в ладони, сказала:
– Поклянись в этом. Ибо, о муж мой, истину говорю тебе: в тот самый день, когда ты возлюбишь что-либо более, чем меня, мы расстанемся.
Она вцепилась в него так крепко, что длинные ногти вонзились в кожу, причинив немалую боль.
Поведение Лейлы ставило аль-Вакиля в тупик. Он не знал, что и думать. Почему девушка, на протяжении целого года не проронившая ни слова и не проявлявшая к нему ни малейшего интереса, вдруг воспылала столь бурной и неутолимой страстью? Но стоило ему взглянуть на ее личико, как все сомнения и колебания растаяли без следа, и Гарун мысленно вознес благодарственную молитву.
– Клянусь, – прошептал он, целуя чудесным образом обретенную жену. – Я буду любить тебя больше всего на свете. Сегодня, завтра и до конца моих дней.
* * *
Так и получилось, что Гарун и его возлюбленная Лейла зажили в радости и довольстве, а спустя девять месяцев родилась их дочь, Гайде. Аль-Вакилю, уже совсем было утратившему надежду когда-либо стать отцом, дочурка даровала счастье, подобное тому, какое может испытать странник, заплутавший в пустыне и уже видевший, как над его головой собираются стервятники, заметив на горизонте цветущий оазис Истинно сказано: наивысшее блаженство есть блаженство нежданное.
Миновало несколько лет. Гайде росла, неизменно радуя счастливого отца своей прелестью, и Гарун верил, что счастье его будет длиться вечно, ибо восхищение очаровательной дочерью лишь укрепляло его любовь к красавице жене. Тем паче что, всегда свежая, как роза, Лейла в отличие от цветка оставалась неподвластной разрушительной силе времени. Разумеется, неувядающая красота жены восхищала его, однако, поскольку сие противоречило естественному ходу вещей, аль-Вакиль не мог не поинтересоваться причиной сего загадочного явления. В первый раз Лейла лишь улыбнулась, покачала головой и указала глазами на звезды – острова в безбрежном океане времени. Так и не получив вразумительного ответа, Гарун не переставал размышлять над загадкой, но когда попытался проявить настойчивость и добиться-таки объяснений, жена вдруг погрустнела и с того дня начала от него отдаляться.
Взгляд Лейлы делался все холоднее, и порою, играя с малышкой, аль-Вакиль замечал, что супруга взирает на них как-то отстраненно и в ее полуприкрытых глазах не видно былого блеска. Иногда она исчезала, и Гарун нередко в конце концов находил ее на балконе, где она часами сидела, устремив взгляд в ночь, – совсем как в тот первый год, который она провела в его доме, не проронив ни слова.
И вот как-то раз, когда Лейла отсутствовала уже пару дней, аль-Вакиля призвали в дом соседа, где занедужил слуга. Гарун этому не удивился, ибо стояло лето, Каир задыхался от духоты и вони, жгучие ветры, доводя до бешенства собак, гоняли по улицам песок, а высохшая грязь превращалась в ядовитую пыль. Врачеватель понимал, что в огромном, густонаселенном городе жара способствует быстрому распространению всякого рода инфекций. Но едва он приблизился к постели больного, как стало ясно: причиной горячки стала не зараза, а тот недуг, сталкиваться с которым уже доводилось.
Опустившись на колени рядом с кроватью, он откинул простыню и при виде багровевшей на груди хворого слуги царапины тяжело вздохнул, ибо самые худшие его опасения подтвердились.
Гарун приложил все силы, чтобы облегчить страдания несчастного, однако никаким эффективным в данном случае лекарством или противоядием он не располагал. Задерживаться в доме соседа не было смысла, и лекарь отправился восвояси. Лейла уже вернулась – он застал ее баюкавшей Гайде.
– Скажи мне, – обратился к жене врачеватель, – в чем секрет того снадобья, которое исцелило христианского купца и еврейского юношу?
В ответ она лишь пожала плечами:
– О каком снадобье речь? Я не понимаю.
– Ты прекрасно все понимаешь, – резко возразил аль-Вакиль, чувствуя, как вскипает внутри раздражение.
Видимо, Лейла поняла его состояние, ибо, сняв дочурку с коленей, подошла к мужу, обняла и тесно прижалась к нему всем телом.
– Вспомни о своей клятве, дорогой, – прошептала она. – Разве ты уже не любишь меня больше всего на свете?
Ее объятия и последовавший за ними жаркий поцелуй мигом рассеяли все сомнения и тревоги аль-Вакиля, и, страстно припав к нежным, соблазнительным губам, он в который уже раз подумал, что нет и не будет в его жизни счастья большего, чем ее любовь.
– Люблю! – приглушенным голосом воскликнул Гарун. – Больше жизни! Больше райского блаженства!
