Узнав о победе своей сестрицы, Птолемей впал в бешенство. Выбежав на улицу, он бросил свою царскую диадему в пыль и принялся призывать граждан выступить на его защиту. Жители Александрии и без того были склонны к мятежам и возмущениям, а крутые финансовые запросы Цезаря не добавляли чужеземцу популярности. И теперь, когда Птолемей попросил толпу напасть на римлян, она с восторгом повиновалась. Ненавистных чужеземцев осадили во дворце, и положение Цезаря оказалось настолько опасным, что ему пришлось не только признать Птолемея соправителем Клеопатры, но и вернуть обоим египетским властителям Кипр. Но даже такие уступки не смогли выручить его. Через несколько недель к осаждавшим римлян бунтовщикам присоединилось все египетское войско, примерно двадцать тысяч человек. Цезарь понял, что ситуация из просто скверной превращается в отчаянную. Он оказался запертым в душной теплице египетского дворца, в окружении коварных евнухов и пораженных инцестом царственных особ, полностью отрезанным от внешнего мира. Остававшаяся далеко за светильником Фаросского маяка Республика по-прежнему воевала с собой — однако Цезарь не мог переправить в Рим даже письмо.
Последовавшие за этим жуткие события превратили былые подвиги Цезаря в фарс. Сжигая египетский флот в гавани, библиофил Цезарь случайно спалил складские помещения, забитые бесценными книгами;
[252]
пытаясь захватить Фарос, он был вынужден перепрыгнуть на корабль, оставив свой командирский плащ врагу. Однако, вопреки всем недоразумениям, Цезарю удалось не только удержать за собой контроль над дворцом и гаванью, но и закрепить свою власть другими способами. Он отправил на смерть злокозненного Потина, оплодотворил Клеопатру, побив таким образом все рекорды Помпея в области создания царей. К марту 47 года до Р.Х., когда в Египет, наконец, прибыли подкрепления, округлившаяся талия царицы являла миру свидетельство благосклонности Цезаря. Птолемей в панике бежал из Александрии и, отягощенный весом золоченого панциря, утонул в Ниле — самым удобным образом освободив для Клеопатры место на троне. Цезарь вновь поддержал победителя.
Но какой ценой? Весьма дорогой, как могло показаться. Когда коммуникации были восстановлены и Цезарь вновь вошел в соприкосновение со своими агентами, они завалили его самыми неприятными новостями. Александрийская эскапада обошлась Цезарю в потерю существенной части преимуществ, завоеванных на Фарсальской равнине. Наместничество Антония вызывало в Италии широкое недовольство; в Азии царь Фарнак, сын Митридата, доказал, что яблоко от яблони недалеко падает, захватив Понт; в Африке Метелл Сципион и Катон собирали свежую и внушительную армию; в Испании помпеянцы начали поднимать волнения. Война шла по всему миру — на севере, востоке, юге и западе. Трудно было найти такое место, где не было бы необходимо срочное появление Цезаря. Однако он задержался в Египте еще на два месяца. Раздиравший Республику раскол повергал в анархию всю империю римского народа, а Цезарь, беспокойным честолюбием своим развязавший гражданскую войну, находился возле своей любовницы.
Не стоит удивляться тому, что многие римляне усмотрели в женственном обаянии Клеопатры нечто демоническое. Превратить столь известного своей энергией гражданина в праздного бездельника, отвлечь его от предписываемого долгом пути, удержать вдалеке от Рима и судьбы, которая во все большей степени казалась назначенной богами, — тема эта была достойна великого и мрачного поэтического произведения. И непристойных выкриков. Темперамент Цезаря давно было источником веселых насмешек среди его подчиненных: «Запирайте своих жен, — пели они, — наш командир не подарок. Пусть он лыс, однако трахает все, что движется».
[253]
Прочие шутки неизбежно напоминали о старинной истории с Никомедом. Даже тем людям, которые прошли со своим полководцем немыслимые трудности, его сексуальные способности казались в какой-то степени женственными. Цезарь уже продемонстрировал величие и стальную закалку тела и ума, но моральный кодекс Республики не знал пощады. Гражданин не имел права поскользнуться — на его тоге навсегда оставались пятна грязи.
Именно страх перед подобными насмешками помогал римлянам оставаться мужественными. Величайший ученый времен Цезаря писал, что обычай представляет собой «образ мыслей, преобразуясь, становящийся постоянным примером
[254]
»: разделенный и принятый всеми гражданами Республики, он создал Риму самое надежное основание его величия. Насколько иначе жила Александрия! Заново построенный на песчаных берегах город не имел глубоких корней. Нечего удивляться тому, что в глазах римлян он имел репутацию распутного. Без обычая не может быть стыда, а когда нет стыда, становится возможным все. Народ, утративший свои традиции, становится жертвой самых отвратительных и низменных привычек. И кто мог лучше иллюстрировать это положение, чем сами Птолемеи? Едва похоронив одного брата, Клеопатра вышла за другого. Вид находящейся на сносях царицы, берущей в мужья своего десятилетнего брата, способен был посрамить все подвиги Клодии. Имевшая греческое происхождение, принадлежавшая к культуре, которая составила нерушимую основу римского образования, Клеопатра была в то же время фантастически, невероятно чужой в глазах римлянина. И Цезарь как человек, наделенный необыкновенным темпераментом и склонностью к нарушению запретов, воспринимал такую комбинацию как нечто интригующее.
И все же, хотя Клеопатра предоставила ему восхитительную эротическую интерлюдию, возможность на пару месяцев отвлечься мыслью от суровых требований, предъявлявшихся к римскому магистрату, Цезарь был не из тех людей, которые способны забыть о собственном будущем, о будущем Рима. Должно быть, пребывание в Александрии дало ему богатую пищу для размышлений на эти темы. Подобно своей царице, город представлял собой смешение знакомого с необычным. Библиотека и храмы делали его совершенно греческим — более того, столицей греческого мира. Иногда, впрочем, когда менялось направление ветра, более не веявшего на его улицах морской свежестью, на Александрию ложилось облако песка, принесенного из раскаленных южных пустынь. Исконные земли Египта были слишком обширными и древними, чтобы их влияние можно было проигнорировать. Они превращали свою столицу в странное сновидение, в сложное слияние культур. Широкие улицы Александрии украшали не только точеные изваяния работы греческих скульпторов, но и скульптуры, привезенные с берегов Нила: сфинксы, боги с головами животных, фараоны с загадочными улыбками на устах. Столь же удивительными — и на взгляд римлянина, неестественными — казались некоторые городские кварталы, в которых нельзя было найти ни одного изображения богов. Александрия являлась родным домом не только греков и египтян, но и многих евреев; можно не сомневаться, что их там насчитывалось больше, чем в самом Иерусалиме. Они полностью доминировали в одном из пяти административных районов города, и хотя им приходилось полагаться на греческий перевод Торы, во многом оставались демонстративно не ассимилированными. Евреи посещали свою синагогу, сирийцы толпились у подножия статуи Зевеса, на тех и других бросал свою тень вывезенный из исконных египетских земель обелиск — так выглядел этот космополитический город.
