На шабаше были и другие, достойные изучения, колдорские тайны.
Его живое «я» никогда не было в Тайберне, не видело набитых в телеги несчастных, подвозимых к треногим козлам. Никогда не видело повешенного, бьющегося в судорогах, испускающего дух человека. Но его спящее «я» было там с Шигиди и забывало, забывало, забывало… Но сейчас он не должен забыть, мог записать все картины в своей душе.
Его живое «я» никогда не присутствовало в африканской деревне на жертвоприношении, не видело, как для Олори-мерина зарезали ребенка, иссекали тело, сцеживали и пили кровь. Он никогда не видел священников Огуна, вынимающих сердце облагороженного раба, взвешивающих и съедающих его со снадобьями. Но его спящее «я» было там и узнало больше тайн, чем он когда-либо надеялся раскрыть.
Его живое «я» никогда не было в аду, ничего не знало об огненных ямах, замерзших пространствах, морях крови, железных иглах, но спящее «я» видело это так близко, что он не осмелился бы даже заподозрить. Видело людей, чье наказание лучше бы не знать. Его спящее «я» знало, Эдмунд Кордери горел в аду и рядом пустовало место для его неблагодарного сына… Бодрствующее «я» не хотело – но напрасно! – этого знать.
Во Вселенной Шигиди не было места сокрытию, тайне.
У него много спрашивали, и он давал беспощадный отчет о себе и других. Но худшими были вопросы о себе самом – он получал такие ответы, что сомневался, можно ли что-либо вообще забыть. Он видел в душе и за душой то, что никогда не мог себе простить и за что не стал бы просить прощения у любящих его; понимал, почему Божья милость должна быть бесконечной, иначе она не могла бы соперничать с тайными желаниями людей.
Иногда Ноэл видел своих собеседников, но чаще голоса доносились из бесформенной темноты, которая могла быть или зловещим богом, или тенью чудовища, слишком страшного даже для бреда.
С ним говорили Кантибх, Квинтус и Эдмунд Кордери.
Один заявлял, что Ноэла сожгут на костре как еретика. Другой обещал святое мученичество. Третий утверждал, что он далек от конечной расплаты и еще ему откроется богатейший мир чудес. Но кому какое обещание принадлежит – не помнил.
Все, что Ноэл рассказывал о себе, он переживал вновь, но это видело и чувствовало не живое «я», а спящее. Говорил о детстве, о Тауэре, об отце и матери, о Большой Нормандии и Галльской империи. Возбужденно рассказывал о механике, машинах, используемых сейчас в Европе, о мириадах путей, какими те изменяют жизнь людей. Подробно описывал различные доктрины христианской веры, грегорианские ереси, разложение Рима, группы духовенства, капризы веры.
Рассказывая о мире своим собеседникам, он говорил так, будто огромная круглая земля и бесконечная история направляются его собственной маленькой душой, состоят из его мыслей, знаний, чувств, отношений. Он говорил об Африке так, будто в ней ничего нет, кроме того, что рождает его богатое воображение: смешные звери, чудовищные божества, леса в дымке.
Много позже, когда Ноэл пришел к выводу, что некоторые из собеседников действительно находились рядом и слышали часть бормотания его спящего «я», он пытался вспомнить, что же мог сказать своим призрачным собеседникам. Но это была непосильная задача.
В чем он себя обвинял? В чем признавалась его душа? Ноэл не мог ответить. Более того. Его спящее «я», его спящая душа обладали спящей плотью, измученной не только пытками и наказаниями допроса. Бесчисленное множество раз он чувствовал себя педерастом, хотя живое «я» никогда не претерпевало подобного унижения. Отсутствие жизненного опыта обусловило появление абсурдных ощущений, создававших иллюзию проникновения.
Орган, пронзавший его, был то холодным и липким, то горячим и твердым. Невидимый член был то огромным, и эякуляция заполняла его всего – от низа живота до горла, то маленьким гладким, выстреливающим семя, сотрясая его тело. Насилие совершалось кем-то, похожим на Квинтуса, в другой раз это был турок Селим, насиловавший его, прикованного к позорному столбу стальными наручниками.
Спящее «я» было вне стыда, вне страдания. Он терпел нападения без спасительной надежды, что одно из них заронит в его плоть семя бессмертия. На него ни разу не нападал ни грегорианский Сатана, ни Ричард Львиное Сердце, ни кто-то из его рода.
Но если картины в снах были только разными кругами ада Данте, то ему являлись и видения рая.
Его живое «я» путешествовало по миру, но видело немного из обширного творения, созданного Божьей рукой; живое «я» восхищенно смотрело на небо, считая звезды или наблюдая за странствием планет. Но спящее «я», освобожденное, часто извлекало его чувствительную душу из темницы плоти в полет, уносясь в небо, купаясь в лучах солнца, следуя за кометами среди звезд, душу одинокую в великой темноте, но гордую своей силой.
Увы, привкус рая в снах был слабым, потому что в сокрушительных просторах пустоты он ощущал особенную удаленность, такую же адскую, как загадочные и крепкие тюрьмы, в которые иногда его заключали кошмары. Когда душа улетела слишком далеко от теплоты солнца, превратившегося в крошечную звезду, он чувствовал себя Одиссеем, навлекшим на себя гнев судьбы и пытку невозвращения домой. Такие полеты никогда не достигали завершения.
Но был и другой полурай, который он делил с женщинами-вампирами, использовавшими его более ласково, чем пытавшие или те, с кем Ноэл играл в прятки. Позже, оценивая это время, думал, что от отчаяния его спасли только вампирши.
Или, по меньшей мере, вампирша.
Его живое «я» никогда не лежало с обычной женщиной или с вампиршей. Он никогда не занимался любовью, даже с цыганкой, которая его любила с юности. Робкое и стыдливое, сделавшееся еще пугливее от долгого воздержания, его живое «я» отодвигало в сторону эротические чувства, пеленая личными запретами.
Но его спящее «я»!
Ни робость, ни стыд не омрачали этот внутренний призрак, никакие оковы сознания не могли сдержать свободно вздымающиеся в спящем теле импульсы.
В снах он всегда уступал свою блестящую и неумирающую плоть кровавым поцелуям бессмертных. Там все еще жила Кристель, целая, свободная, ухоженная, одетая, как только он себе мог представить, всегда открытая ему, готовая ласкать; и отделенная от тела голова не летела с криком в ад. Кармилла Бурдийон тоже была там, не раздувшаяся от болезни, превратившей кровь в желчь, но теплая, белая, крепкая, всегда милая, всегда любящая, всегда жаждущая.
В снах были тысячи вампиров, часто безликих, но всегда совершенных; часто безымянных, но всегда нежных. В этих снах без страха и ярости, чудовищ и злорадства не было границ для красоты и волшебства, экстаза и легкости. Не было даже обычных любовников, потому что спящему «я» не нужна была слабая плоть, предпочтение отдавалось порочному перед чистым и портящемуся перед вечным. Сатанинские любовницы не покидали, их становилось больше, одна приходила, мягко касаясь, другая служила страстно и полно. Одна была непохожа на других, потому что она нашептывала, лежа рядом, будто тоже затерялась во сне, обреченная изливать свое сердце допрашивающими, щекотавшими нечувствительное к боли тело стрелами бреда.
