– У меня такое ощущение, что по вам обоим плачет психушка. И если бы я сама не могла убивать людей в мгновение ока, я бы вам не поверила… А сколько ваш Павел уже убил?
– Ему двадцать семь. Раньше он убивал одного человека в два-три месяца. Потом стал сдерживать себя, и последний раз, когда сорвался, убил сразу трех…
– А сколько ты сам убил за свою жизнь? – Валентина внимательно смотрела в глаза Викториана.
– Какая разница?
– По-моему, любой нормальный человек побежал бы отсюда прямиком в милицию. Вы мне напоминаете банду маньяков, – она еще раз посмотрела на Викториана, а потом добавила. – Очаровательных маньяков… Правда, я и сама немножко ненормальная…
Не знаю, насколько она поверила в то, что рассказал ей в тот вечер Викториан, но с тех пор она стала одной из нас. Как и нам, отделенным от простых людей стеной Искусства, ей было вдвойне тяжело, потому что она работала в Отделе, и секретность тяжким грузом давила на нее. Но с нами она могла говорить откровенно. Мы были людьми иного мира. Мира, где власть партии и КГБ не имела никакого значения. Мира, где смерть человека была совершенно естественной вещью – ну, скажем, как дыхание. «Жить – значит убивать», – вот каким был главный закон Искусства.
* * *
«Уехав в командировку» для родных и знакомых, мы переселились в обитель под кладбищем. Жаждущий был совсем плох, и мы не спускали с него глаз. Если бы не его упорное желание излечиться от Жажды, если бы он продолжал убивать одного-двух человек в месяц, то у нас не было бы никакой проблемы. Но он желал стать обычным человеком ради любимой, и мы пали жертвами его «ломки». Конечно, мы могли не следить за ним и держать его все время связанным либо выпустить на улицы сеять смерть. Но он был одним из нас – человеком с частицей Искусства в душе, и мы, равнодушно относящиеся к смерти простых людей, не могли бросить его.
В те дни нас охватила лихорадка приготовлений. Как безумные, мы метались по городу, собирая необходимые ингредиенты для приготовления колдовского отвара. Вы даже представить себе не можете, как тяжело, например, достать десять крысиных хвостиков или совершенно черную кошку. Черную, без единого белого волоска. Мы купили кошек на Кондратьевском рынке. Целых три! И все оказались с белыми волосками, которые в полутьме толкучки мы не разглядели. И так далее.
У Валентины в те дни тоже было море забот. Она готовилась к очередной операции. Наверху шла яростная борьба за власть, и пешки поменьше рангом одна за другой выходили из игры. Мы же с Виктором раньше даже не подозревали о подобном, считая партию единым монолитным организмом. Валентина же открыла нам глаза на истинное значение таких штампованных фраз, как «ушел на пенсию по состоянию здоровья» и «скоропостижно скончался от сердечного приступа».
Узнав о безграничном богатстве Виктора, Валентина занялась нашим гардеробом, переодела вначале его, а потом и меня. Гардеробом Жаждущего занималась Светлана, и тут, с точки зрения Валентины, все было более-менее нормально. Мы же раньше одевались как обычные служащие, ничем не выделяясь из толпы, спешащей по утрам на работу протирать штаны в каком-нибудь НИИ. Теперь мы выглядели, как иностранцы-плейбои, запакованные по последнему слову моды.
Костюмы из валютной «Березки». Лучшая обувь, которую можно только купить за сертификаты. Галстуки с рубиновыми заколками. Белые атласные рубашки.
По-моему, если бы у Валентины была возможность, она притащила бы в обитель Викториана новую мебель, превратив ее в фешенебельную контору «Дьявол Инкорпорейтед».
И еще она сбрила Викториану бороду. Она отвела его в какой-то модный салон, и оттуда Викториан вышел помолодевшим лет на десять. Не знаю, как к этому отнеслись в семье Викториана, но мне он таким нравился больше…
Вот такой была Валентина.
Глава 9
Ритуал
– Основная правда, конечно, в высшей степени очаровательна, – сказал Чжу. – Однако ученица могла идти по ней, а в конце концов так и не познать ее.
Пу Сунлин «Хэннян о чарах любви»
Те дни представляются мне сплошной идиллией.
Мы жили на кладбище, словно вампиры, и, как слуги Сатаны, стали самыми стильными людьми из многочисленного отряда прожигателей жизни – завсегдатаями самых дорогих ресторанов и варьете. Мы не кутили и не швырялись деньгами. Но с появлением Валентины жизнь повернулась ко мне и Викториану другой гранью, и мы окунулись в то, чего раньше чурались, не понимая всей прелести безмятежного существования, которое дарило нам колдовство. Да, раньше мы не умели отдыхать и расслабляться, но теперь жизнь предстала пред нами во всей своей красе. Не только дорогая, но и умело приготовленная пища, танцы, развлечения. Женщин мы обходили стороной. Валентина была единственной нашей дамой, и, учитывая ее таланты, нам с Викторианом ее хватало за глаза.
Валентина за несколько вечеров сделала из нас с Виктором неплохих кавалеров. Я сбросил десяток килограммов с помощью заклятий, усиленных занятий физкультурой и зарубежными лекарствами; стал чувствовать себя не только на десять килограммов легче, но и на десять лет моложе.
Ночами мы сидели за столом у Викториана, пили, вели откровенные беседы. Каждому из нас нужно было выговориться – слишком много необычного, того, что нельзя разделить даже с самыми близкими, привнесло Искусство в наши жизни. Слишком кровавы были наши маленькие открытия и победы на его пути. В этих ночных застольях накопленное с годами выплескивалось из наших душ. Мы стали как бы одной семьей. Я ничуть не преувеличиваю. Не знаю, был ли я в жизни с кем-нибудь более откровенен, чем в те вечера со своими вновь обретенными друзьями. Был ли я когда-нибудь счастливее, чем в те дни?
Мы говорили обо всем: о своих чувствах, о мировоззрениях, о насилии, сексе, об убийствах, о Древних. Валентина рассказывала о тайных операциях Отдела, о своих подвигах в постели и о длинной цепочке мертвых любовников. Ее рассказы были насыщены похотью и порой становились подробны до откровенности. Жаждущий говорил о своих ощущениях при убийствах. Он рассказал нам о той первой – рыжеволосой; о том, как впервые сознательно убил человека. Он перемешивал свой рассказ о Смерти с отступлениями – туманными воспоминаниями детства. Его монологи всегда выходили слишком эмоциональными. Он то ругал, то восхвалял себя, провозглашая себя чуть ли не новым Иисусом – все зависело от того, в какой момент между приступами ломки начинал он свой рассказ. Однажды он договорился до того, что объявил мух своими вестниками, которые якобы только для того и существуют на свете, чтоб напоминать людям о его существовании. В такие моменты он становился совершенно несносен и, чувствуя приближение очередного приступа, мы кутали его в самодельную интерпретацию смирительной рубахи. Мне же рассказывать было нечего. Слишком вялой и обыденной была моя жизнь до знакомства с Жаждущим.
Рассказы Викториана были мрачны и фантастичны. Во многие детали верилось с трудом даже нам, коснувшимся Искусства. Многое из того, о чем он говорил, полностью противоречило нашему мировоззрению, которое все еще оставалось полностью материалистическим. А Викториан пытался заставить нас поверить в Колодец, в Древних. Мы знали, что они существуют; знали, что Викториан может в любой момент встать, выйти в соседнюю комнату и вызвать этих существ. Мы понимали это разумом, но наши сердца отказывались верить в тот фантастический кошмар, что существовал параллельно государствам, революциям, режимам. Древние в Колодце были вечными с нашей точки зрения, и такие события, как две мировые войны, волновали их не больше, чем нас – нашествие Чингисхана.
