– Оставь его, Годли, – мягко отвел он помощника от китайца. – То, что здесь происходит, не наше дело.
Мао, воспользовавшись этим, тут же скрылся внутри барака, плотно закрыв за собой дверцу, безмолвную свидетельницу ужасных тайн наркопритона.
Инспектор, на которого водные процедуры и свежий воздух произвели благотворное действие, в сопровождении Годли обошел барак и уселся в ожидавший перед входом кеб.
– Итак? – задал он вопрос, привычный для постоянно отчитывавшегося перед ним сержанта. – Что мы имеем?
– Объект под наблюдением, – сухим канцелярским языком принялся излагать Годли, полуобернувшись к инспектору, отчего жесткое сиденье внутри кеба жалобно заскрипело под могучим телом. – Он вернулся из клуба в особняк около восьми вечера, после чего несколько раз был замечен в окне кабинета.
Предварительное наблюдение за объектом позволило Эберлайну бегло ознакомиться с расположением комнат в особняке на Литтл-Райдер-стрит, когда он проник внутрь дома под видом нового газовщика. Кстати, газовый рожок в кабинете лейб-медика королевской семьи Фредерик прочистил просто отвратительно, и последующее наблюдение показало, что недовольный хозяин принужден был вторично вызывать газовщика. Этот казус послужил поводом для не слишком утонченных, но чрезвычайно добродушных шуток со стороны толстяка Годли.
– Прекрасно! – сказал Эберлайн, приказывая кучеру трогаться в путь. – Значит, настала пора для решительных действий. Едем к начальству за разрешением на арест.
Кебмен хлестнул лошадей, и те с гулким цоканьем копыт о булыжную мостовую покатили кеб прочь от барака.
* * *
Когда деревенщина Руфус, вздумавший тягаться со мной в борьбе за председательское кресло, повис на виселице, дергая руками и ногами, я испытал удивительное ощущение. Вид мучающегося от удушья врага, умирающего у меня на глазах, столь сильно возбудил меня, что плоть моя словно взбесилась. Кровь стучала в висках, сердце ходило ходуном, молотом ударяясь о грудную клетку, волосы шевелились на голове и руках, встав дыбом. Так стоял я не в силах пошевелиться и, глядя на задыхающегося Руфуса, едва нашел в себе силы приказать Джорджу не трогать его. И тут же, спустя какое-то мгновение после смерти подростка, мое тело пронзила молния. Мозг отказался повиноваться, находясь в сладостной истоме и воспарив надо мной и окружающим меня реальным миром в некое подобие рая. Боже, я никогда не забуду этого мгновения, длившегося, как мне показалось, вечность!
Оргазм, испытанный мною тем вечером, был настолько силен, что я был вынужден усесться на скамью и еще долгое время сидеть не в силах пошевелиться, тупо глядя на медленно раскачивающегося в петле Руфуса, чье лицо к тому моменту страшно посинело, а язык вывалился изо рта. Нечто подобное я уже испытывал ранее, только ощущения были гораздо слабее. В колледже я часто усаживался близко к стулу учителя алгебры, за которым закрепилась слава большого любителя физических наказаний. За любую провинность учитель нещадно порол учеников перед всем классом, устроив их поперек стула и долго, кропотливо выбирая розгу. Мне до сих пор вспоминается характерное движение, которое он производил, вскидывая руку с лозой и резко опуская ее вниз. Лоза со свистом рассекала воздух, вызывая у класса тихое придыхание и громкий вскрик наказуемого. От лицезрения мучений жертвы, выбранной учителем алгебры, я всегда приходил в легкое возбуждение.
Еще более ранние воспоминания относятся к тому периоду, когда я жил в родительской усадьбе и возил дедулю в деревню. Однажды, проезжая по главной улице, мы принуждены были остановиться, так как навстречу нам показалась большая толпа мужчин и женщин, которые тащили за веревку крепко связанного грязного оборванца. Едва лишь галдящая толпа поравнялась с коляской, в которой сидел сэр Джейкоб, тот громовым голосом крикнул: «Что, черт побери, тут происходит?»
Здоровенный детина, тянущий за веревку несчастного бродягу, радостным голосом объяснил старикану, что они с братьями поймали конокрада и сейчас ведут его к шерифу нашего графства. Пока сэр Джейкоб выслушивал объяснение, я с интересом и нескрываемым удовольствием разглядывал оборванца, которого детина с братьями множество раз обвязал толстой пеньковой веревкой, более подходящей для каната, поперек тела. Видимо, скорее для острастки, нежели с иной целью, веревка была пропущена через рот конокрада, отчего тот вцепился в нее гнилыми зубами, чтобы та не порвала рот.
Оборванец, видя задержку, глубоко вздохнул и что было сил рванул в сторону, пытаясь вырваться из рук детины. Но не тут-то было. Уцепившись обеими руками за веревку, детина сильно дернул, конокрад упал в пыль, а толпа, обступившая его, со злорадством принялась пинать связанное тело. Затем конокрад был поставлен на ноги и поведен далее.
Толпа уже почти совсем скрылась из глаз, а я все стоял, не решаясь тронуться в путь, хотя сэр Джейкоб и понукал меня своим хриплым голосом, говоря, что ему необходимо срочно заехать в таверну «Морской конек» промочить глотку.
Ни одно из тех прошлых ощущений, конечно же приятных и возбуждающих, не шло ни в какое сравнение с тем, что испытал я, лицезрел смерть бедняжки Руфуса. Вот когда я понял, какое удовольствие больше всего подходит хищнику в человеческом обличье, каким был я. Именно с того дня я стал искать подобные удовольствия, возбуждавшие меня лучше всех изысканных эротических возбудителей.
* * *
После окончания колледжа я, как и предполагалось, без особых усилий поступил в Оксфордский университет и тем же летом отправился погостить в родной Суссекс. Там, в глуши поместья, среди природы на берегу Ла-Манша меня ждало новое, ни с чем не сравнимое удовольствие. В этом, как мне тогда казалось, центре ханжества и всего того, что олицетворяло в моих глазах новую, викторианскую эпоху, я научился любить и познал удовольствие быть любимым.
Родители мне ничего не писали о преобразованиях, происшедших в последнее время, поэтому я был весьма удивлен, когда, подъехав к усадьбе, увидел, что против обыкновения меня никто не вышел встречать. С недоуменным выражением лица я вышел из коляски. В доме было тихо.
Как странно, подумал я, направляясь в главный зал. Зал располагался точно посреди усадьбы, занимая чуть ли не пятую часть первого этажа здания. Самым же значительным и большим в зале был камин, спроектированный по проекту моего прадеда. Сэр Джейкоб как-то рассказывал мне, что он, еще будучи мальчишкой, видел, как работники выламывали стены в главном зале, значительно расширяя старый камин. Камин и правда впечатлял своими размерами, поскольку прадедушка задумывал его с той целью, чтобы внутри можно было при желании зажарить быка. Эта истинно джентльменская прихоть и послужила преобразованию, кое заставило впоследствии расширить и сам зал, продлив его еще на четыре примыкавшие комнаты. Едва это произошло, как прабабушка изволила заметить, что стены главного зала оказались голыми, так как великолепная коллекция французских гобеленов служила украшением лишь его части. Гобелены, устроенные по всему залу, только портили картину, да и сами терялись в огромном пространстве. Тогда прадед, который, по мнению дедули, был тряпкой и во всем слушался прабабку, не нашел ничего лучшего, как отправиться в Италию, закупить там за баснословные деньги и привезти домой огромные картины, изображавшие преимущественно фривольные картины из жизни фавнов и нимф. Сии изысканные сцены античной мифологии непременно привели бы к упадку и обнищанию нашего рода, если бы старикан вовремя не женился на моей бабушке, даме чрезвычайно одаренной и к тому же богатой. Бабушка, правда, была вдовицею, к тому же оказалась, согласно записям в приходских книгах, на пару лет старше сэра Джейкоба, что ни в коей мере не помешало дедуле ладить с ней. Я думаю, что, несмотря на все свои порочные склонности, старикан грустил и тосковал по безвременно ушедшей супруге, честно разделившей свое немалое состояние на три равные части.
