Сражения шли не только в капище Слепой Богини, но и в газетах, в приватных домах и церквях, на рынке, на бирже и в школе, на приисках и на всех перекрестках. И наконец склонился к закату последний день пятилетнего срока, отошли в прошлое все претензии по завещанию Гилсона, и ночь опустилась над краем, в котором нравственность приказала долго жить, общественное сознание померкло и даже сам разум ослаб, затуманился и съежился. Зато мистер Брентшоу праздновал победу.
Совпало так, что именно этой ночью ту часть кладбища, где обретались останки незабвенного Милтона Гилсона, эсквайра, затопили воды речушки Кэт-крик, вздувшейся от долгих ливней. Бурля, она вышла из берегов, унесла с собой землю, которую когда-либо копали, а потом отхлынула, будто устыдясь святотатства, оставив глубокие промоины, в которых открылось многое из того, что до той поры благочестиво скрывалось от глаз людских. Даже гордость Маммон-хилла – роскошный памятник Гилсону, уже не высился немым порицанием «племени ехиднину»; вода повалила его, а заодно открыла полуистлевший сосновый гроб, который убожеством своим являл полную противоположность монументу, лежавшему тут же и напоминающему огромный восклицательный знак.
Вот на это-то поле скорби и пришел мистер Брентшоу. Точнее сказать, его привела сюда некая таинственная сила, которую он не мог ни определить, ни обороть. За эти годы он буквально стал другим человеком. За пять лет неустанных трудов и неотступных забот он заметно поседел и ссутулился, черты лица заострились, а походка стала шаткой и семенящей. Столь же сокрушительно подействовала многолетняя борьба на его душу и разум: добродушие, некогда подвигнувшее его взять на себя дела по наследству Гилсона, сменилось меланхолией, глубокой и неотступной. Ум его, пять лет назад живой и острый, разъело чем-то вроде старческого маразма. Интересы, некогда весьма широкие, сфокусировались на единственной цели, а место былого свободомыслия заняла беспокойная и тревожащая вера в сверхъестественное – признак недалекого сумасшествия. В сознании его, зыбком и колеблющемся, намертво укоренилась лишь одна идея: несокрушимая уверенность в праведности покойного Гилсона. Слишком часто он присягал в этом, слишком часто клялся, как в суде, так и в приватных беседах, слишком много заплатил свидетелям и лжесвидетелям – как раз в этот день последний доллар из наследства достался мистеру Бентли, последним защищавшему доброе имя Гилсона, – что это стало для него самого истиной в последней инстанции. Догмой, аксиомой аксиом, островком правды в океане лжи.
Когда Брентшоу сидел в задумчивости, пытаясь в неверном лунном свете прочесть на поверженном монументе эпитафию, которую пять лет назад сам сочинил не без улыбки на устах, (о которой он, кстати, напрочь позабыл), его глаза вдруг увлажнились – он вспомнил, что это его навет привел к смерти достойнейшего из людей. Ведь мистер Харпер, движимый то ли страстью к истине, то ли каким-то иным, позабытым уже побуждением, присягнул перед судом, что в деле с гнедой кобылой покойный действовал по его прямому, хотя и тайному указанию, каковую тайну и сохранил до последнего, не пожалев самой своей жизни. И вдруг все, что сам мистер Брентшоу сделал ради восстановления репутации своего благодетеля, показалось ему малым до ничтожности – ведь в основе всего лежала корысть.
Так вот он и сидел, мучимый бесполезным раскаяньем. Вдруг на земле перед ним нарисовалась бледная тень. Мистер Брентшоу взглянул на луну, что висела над самым горизонтом, и обнаружил, что она светит словно сквозь какое-то зыбкое облачко. Оно заметно двигалось, и когда луна выглянула из-за него, Брентшоу отчетливо разобрал очертания человеческой фигуры. Призрачная фигура делалась все определеннее, вырастала, приближаясь к нему. От ужаса мистер Брентшоу буквально окаменел, разум отказывался служить ему, но он все-таки узнал в призраке – или ему почудилось, что узнал – Милтона Гилсона; именно таким его сняли с Перекладины пять лет назад. Сходились даже мелкие подробности: выкаченные глаза и черная борозда поперек шеи. Был он без шляпы и без пиджака, то есть точно в таком виде, в каком Брентшоу и Пит-плотник уложили его в простой сосновый гроб. Питу, кстати сказать, тоже давным-давно оказали такую же услугу. В руках у призрака – наверное, это все-таки был призрак – находился какой-то предмет, но что именно, мистер Брентшоу понял не сразу. Привидение подходило все ближе и ближе, пока не остановилось, наконец, у гроба Гилсона. Его крышка чуть сдвинулась, а призрак нагнулся и что-то высыпал туда из тазика. Потом он тихо, словно крадучись, двинулся к низине, где еще журчала и всхлипывала вода. Там размытых могил и открытых гробов было особенно много. Призрак наклонился над одним из них и собрал в тазик все, что в нем было, а потом, воротясь к своему гробу, снова опорожнил тазик в щель. Эту операцию он повторял у каждого вскрывшегося гроба, а иногда набирал в тазик воды и потряхивал его, чтобы вымыть землю. А потом снова нес добычу к своему гробу. Говоря проще, беспокойный призрак Милтона Гилсона промывал прах соседей своих и рачительно присовокуплял его к собственному.
Возможно, это было порождение меркнущего разума и лихорадочного бреда, а может, мрачный фарс, разыгранный существами, чьи сонмы толпятся у порога того света – то лишь Богу ведомо. Мы же знаем лишь, что когда рассвет позолотил разоренный маммон-хиллский некрополь, нежнейший из солнечных лучей приласкал бледное и застывшее лицо Генри Брентшоу, мертвого среди мертвых.
Воплощение ужаса
I
К человеку, который приехал в Харди-Гарди последним, никто не проявил ни малейшего интереса. Он даже не сподобился никакого прозвища, живописного и емкого, а ведь в старательских поселках каждому новичку непременно навешивали ярлычок. В любом другом поселке даже это обстоятельство стало бы поводом для прозвища: его окрестили бы «Безымянчиком» или «Человеком-Загадкой» – есть у старателей наивное убеждение, будто прозвище способно что-то сказать о человеке. Его прибытие не возбудило в населении Харди-Гарди ни малейшего любопытства – как говорится, даже кошка не шевельнулась. И не только потому, что безразличие к биографии соседа, свойственное большинству калифорнийцев, здесь было возведено в степень. Давно канули в прошлое времена, когда в Харди-Гарди интересовались, кто именно туда приехал и приехал ли вообще. Теперь же поселок был совершенно пуст.
Еще пару лет назад поселок мог похвастаться весьма деятельным мужским населением – от двух до трех тысяч, да и женщин было не менее дюжины. Все они несколько недель кряду лопатили здесь землю, но вместо золота нашли лишь исключительное чувство юмора у типа, который соблазнил их всех россказнями о несметных сокровищах местных недр. Проще сказать, прибыли они не извлекли никакой, если не считать морального удовлетворения: уже на третий от основания поселка день пуля из револьвера некоего выразителя общественного мнения поставила джентльмена, который заварил всю эту кашу, что называется, над критикой. Впрочем, далеко не все тут же и разочаровались в поисках, многие долго еще копались в Харди-Гарди и окрест. Но со временем разъехались и они.
