– Кто ты такой, чтобы судить о добре и зле?
– Я? Я слуга.
– Ты слуга Тьмы.
– Нет, человечества. Тех, у кого есть силы любить, но нет сил ненавидеть. Я просто страж покоя. И не моя вина, что покой хранит лишь Сила.
– Да, не только твоя вина в этом. Но и слуга отвечает за то, что творит по приказу.
– «Слуги… повинуйтесь господам своим. Ибо то угодно Богу…» – Мужчина вновь улыбнулся.
– Лишь в тебе выбор – Свет или Тьма.
– «Свет, который в тебе, не есть ли Тьма?»
– Я знаю, что ты умеешь искушать, – сказала Мария. – Ибо слово – оружие. И ложное слово – оружие Тьмы. Твой дар – искажать слова.
– Мой дар – служить.
Мужчина обвел комнату взглядом. Взял со стола нож.
– Не хотел бы этого делать, – негромко сказал он. – Мы еще можем объединиться. Есть другие… и в них подлинная Тьма. Давай предотвратим худшее, а после будем решать.
– Я лишаю тебя Света, – сказала Мария. На мгновение мужчина замер, неуверенно поднимая руку к глазам. Потом засмеялся и покачал головой. Сделал еще один шаг к Марии.
– Я не верю в тебя – и ты не сможешь меня ослепить. Выбирай, девочка.
– Даже твой земной брат отступил от тебя. Как можешь ты верить в свою правоту?
– А где твоя сестра, девочка?
Мария смотрела лишь на него. Неотрывно, чтобы даже в глазах не отразилась Анна, тихо входящая в открытую дверь.
– Моя сестра уже спасена, и прощено ей все, что было и что будет. Моя сестра есть любовь.
– Ты говоришь о любви, не умея любить.
Мария даже улыбнулась этим словам – всей лжи, которая была в них.
– Нельзя любить человечество, не любя человека, – сказал тот, кто был ложью и Тьмой. – И слепая любовь хуже ненависти. Всепрощение – дорога, которой приходит зло.
– Я прощаю даже тебя, – сказала Мария в тот миг, когда Анна, оказавшаяся за спиной двойника Шедченко, достала из кармана пальто нож и вонзила его в спину посланника зла.
Мир закружился. Потолок косо скользнул к полу, пол вздыбился, ударяя в лицо. Тот, кто считал себя лишь копией человека, упал на скользкий линолеум. Свитер намок почти мгновенно, кровь толчками била из раны. Девушка с ножом в руках стояла над ним, глядя взволнованно, но без страха.
– Ты не совершила зла, – сказала та, что пришла в мир со светом. – Ты остановила зло.
– Он… не будет спасен? – прошептала Анна.
– Не знаю. Все в нем теперь. – Та, что пришла в мир со светом, склонилась над двойником Шедченко. Он молча смотрел в ее лицо – в глаза, в которых было столько света и тепла… словно в жерле доменной печи. – Я могу спасти тебя, – сказала она.
Он не ответил. Странно, почему-то думалось совсем не о том. Не о мире, где Сила уже никогда не сможет стать защитой, не об этой девушке, чья доброта будет страшнее любой злобы. Не о том, как бездарно он прожил свой единственный день.
Двойник Шедченко думал о сестре, которую уже не сможет увидеть, и о семье, которая все равно никогда не была его семьей.
– Я могу дать тебе прощение и жизнь, – сказала женщина, глядя ему в лицо. – Ты можешь уйти с миром или раскаяться и пойти со мной рядом. Мне стоит лишь коснуться тебя – и рана закроется.
– Сила не прислуживает, она лишь служит, – прошептал он.
– И где же твоя Сила?
В глазах поплыли белые туманные хлопья. Он помнил их с тех пор, когда был человеком, но в тот раз руки друзей успели затащить его за полуобрушенный угол глинобитной хижины и под непрерывные матюки перетянули пробитое пулей плечо.
– Она уйдет со мной, – прошептал тот, кто не называл себя человеком. – Тебе ее не получить.
– И все же я прощаю тебя. – На лице женщины не дрогнул ни единый мускул.
– Подавись им… своим прощением…
Он уже падал в тот темный колодец, который рано или поздно ждет всех. И голоса женщин становились все тише и тише, оставаясь там, где он был так недолго…
– Нам придется что-то сделать с телом.
– А он прощен?
– Да. Принеси носилки…
Посланник Силы попытался открыть глаза.
Но даже на это уже не было сил.
7
Поезд подошел к Саксаулу по расписанию. Ярослав, лежа на верхней полке, смотрел, как наплывают на пути грязные домишки, расписанные дембельскими лозунгами бетонные заборы, какие-то совершенно ужасные ларьки, уставленные бутылками с радужными этикетками. В Азии даже поддельное спиртное несет в себе некую гарун-аль-рашидовскую пышность.
– Пам-парам-пам, – промычал Слава, глядя в окно. – Прекрасная местность. Ты хотел бы здесь жить? Тихо, уединенно. Можно думать и писать о вечном. А поезда все идут с востока на запад и с запада на восток.
Ярослав не отреагировал. Поездка в поезде через степь всегда нагоняла на него тоску.
– Как ты думаешь, москвичи поверят, что есть город под названием Саксаул?
– Они вначале будут долго вспоминать, что это такое.
– Да, вероятно.
Старушка собралась уже с час назад. В недрах объемистой сумки исчезли почти нетронутые продукты, бесформенное толстое пальто было накинуто на плечи. Слава добродушно посмотрел на старуху. Предложил:
– Может, вам помочь выйти?
– Спасибо, – очень чисто ответила та, покачав головой. Ярослав даже вздрогнул от неожиданности. Ощущение, что старушка не знала русского языка, уже успело устояться.
Поезд медленно затормозил, за окнами забегали торговки с сумками и бережно укутанными кастрюлями. Ярослав поежился, глядя в окно. Что-то столь беспросветное и холодное было в этой суете на затерянной в степях станции, что-то унылое и бесконечное, длящееся, казалось, от сотворения времен и не способное кончиться никогда. Это казалось ему самым страшным в любой поездке на поезде: крошечные станции и городишки, где живут – вынуждены жить – люди.
– Помнишь, как Геннадий говорил? – неожиданно спросил Слава.
Ярослав кивнул. Тогда он ехал домой из Сибири, с одной из тех писательских конференций, на которые какой-то меценат выделил несколько тысяч «зеленых». Часть пути он ехал с Геннадием Мартовым, фантастом из Новосибирска. Когда они проезжали такой же городишко, только утонувший не в степи, а в тайге, Геннадий, глядя в окно на шатающегося железнодорожника с полной сеткой бережно собранных бутылок, сказал: «А ведь это я мог здесь идти… с печатью вырождения на лице». Оказалось, что из этого городка он родом. Конечно, глядя на импозантного Мартова, который мог даже пиво из горлышка пить с выражением усталого аристократизма, представить его на перроне в рваном ватнике было невозможно. А вот наоборот… Ярослав, тогда еще совсем пацан, привыкающий к ощущению добродушных похлопываний по плечам от мэтров, смотрел на ничего не подозревающего мужичка, бредущего по перрону. И представлял его здесь, в купе, лениво раскинувшимся на полке и излагающим: «Когда я был в Куала-Лумпуре, довелось нам попробовать тот самый знаменитый плод дуриан…»
