– Она что-то сделала со стариком, Рашид.
Визирь вскинул голову, цепко оглядывая Николая.
– И чем же это угрожало нам? Да, если бы Визард оценил обстановку, признал заблуждения, стал на нашу сторону, имело бы смысл его защитить. Но ведь этого не произошло. Правильно я говорю, товарищ Шедченко?
Николай кивнул. Все правильно. Луна сделана из зеленого сыра, а Земля слеплена из манной каши. На дворе – сорок первый год, и танки Гудериана рвутся к Москве. Сейчас Хайретдинов качнет головой и скажет: «Лаврентий Павлович, обратите внимание…» В углу слепо блеснет пенсне…
– Николай Иванович, как можно совершать подобные промахи?
– Я не допускал и мысли, что ей не страшны пули.
– Должны были допускать! Обязаны были допускать! Все! И что она умеет летать, и что ваши пули – из навоза слеплены.
Хайретдинов вздохнул, сел за письменный стол. Спросил:
– Что прикажете делать товарищу Хайретдинову? Лично отправиться в погоню?
– Я кровью искуплю свою вину…
Он ли это сказал? Черт возьми? Он никогда не оглядывался на начальство – потому и сидел в полковниках, а не стал очередным украинским генералом. Откуда, из каких глубин всплыли слова? Полстолетия – это не время? Поколения – это не дистанция? Он ли здесь стоит – или его вояка-дед, до самой смерти гордившийся, что видел товарища Сталина?
Хайретдинов потер лицо. Непонимающе посмотрел на свою левую руку. Потряс головой.
– Ладно, чушь, – изменившимся тоном сказал он. – Поздно теперь разбор полетов проводить… Семен!
Печкин вскочил. По-прежнему навытяжку, и в глазах – стекло…
– Идите отдыхайте… Вы сделали все, что могли. Я вами горжусь.
Семен раскрыл рот – словно собирался что-то гаркнуть. «Служу трудовому народу», например… Шедченко скривился – только не это.
– Отставить, – резко сказал Хайретдинов. – О случившемся – никому ни слова. Идите, лейтенант.
– Он и впрямь лейтенант? – спросил Шедченко, когда Печкин вышел.
– А вы не знали? Полководец… Да. Выперли из армии по сокращению, только год парень прослужил.
Хайретдинов опустил голову, повел челюстью, описав тлеющей папиросой круг.
– Что делать будем, Коля?
– Вам решать…
– Понимаю, что мне. – Хайретдинов не поднимал глаз.
– Что вы с парнем-то сделали?
Хайретдинов поморщился. Неохотно сказал:
– Сломал я его. Случайно. Это легко происходит с военными. Стоит им лишь почувствовать Власть.
– Вы и впрямь были… им, – прошептал Шедченко.
– Был. Не суди только, Коля. Товарища Сталина легко осудить. А он хорошего хотел. Земля – сад, народ – советский, язык – русский. Жулье на лесоповале, честные работают, а потом на Черном море отдыхают… А, оставим… Наломал товарищ Сталин дров. С головешкой проблемы были… но Власть, Власть – знал!
Хайретдинов поднялся, подошел к Шедченко, коротко, резко велел:
– Забудь все, что говорил. Глупости это. Иное время, иные методы… Куда ты ранил суку?
– В бедро.
– Сколько времени у нее заняло исцеление?
– Секунд десять – двенадцать. Но это была не она, вторая девушка ее подняла на ноги.
– Ерунда. Посланница просто отразила в ней свою силу. Эх, как все усложняется…
– Как же ее убить?
– Побольше пуль всадить. На куски разнести. Или – лишить Силы, что всего надежнее.
– Как?
– Это уже моя проблема – понять как. Хорошо хоть, что вы ушли. Не приведи Господь, схватили бы вас спецназовцы… Полюбуйся!
Хайретдинов прошел к столу, с грохотом выдвинул ящик, бросил перед Шедченко сложенный вчетверо бумажный лист:
– Смотри, смотри!
Николай развернул бумагу и вздрогнул.
Скупыми черно-белыми штрихами на листе был нарисован его портрет.
– Это должны были сегодня показывать по телевизору! Это должны были раздать каждому менту! А не того… дегенерата со скошенной челюстью…
Шедченко молчал.
– Засветились вы капитально, – мстительно сказал Визирь. – Знаешь, сколько мне стоил твой портрет? Ровно столько же, сколько год назад этюд Репина!
Он вырвал бумагу из рук Шедченко, подошел к камину, скомкал, швырнул в огонь.
– Расслабься, солдат… Пронесло. Я тебе показывал свою коллекцию?
– Какую? – тихо спросил Шедченко.
– Этюды мастеров. Картины собирать… пусть этим «новые русские» занимаются. Что в них… в завершенных, лаком залитых. А вот наброски, этюды – видеть, как хотел мастер сделать свое полотно… Это и впрямь интересно. У меня почти сотня набросков. Репин, Иванов, Шишкин, Крамской…
– Принципиально собираете русских художников? – спросил Шедченко.
– А в какой стране живу, Коля? Есть такое слово – патриотизм! – Хайретдинов отвернулся от камина. – Ладно. И на старуху бывает проруха. Не убивайся. Минус Визард – уже хорошо. И минус Кирилл, вероятно… Будешь «Хванчкару»?
Шедченко пожал плечами:
– Если честно – никогда не пробовал.
– Э… многое потерял. Тем больше получишь. – Хайретдинов склонился к столу. – Во здравие и за упокой. Не хмурься, солдат. Пусть сгинут наши враги!
11
Кирилл не любил афоризмов. Это, наверное, глупое занятие – выдирать слова из контекста, придавать им отточенность, к которой и не стремился автор. Прикладывать сказанное совсем по другому поводу и в другое время – к сегодняшнему дню.
Плакатик над дверью вагона гласил: «Чего не следует делать, того не делай даже в мыслях. Эпиктет».
Кто такой Эпиктет, Кирилл не знал. Какой-нибудь древний грек… Оказавшись в метро, он, наверное, утратил бы все свое философское спокойствие и с криком бросился бежать. Решил бы, что попал в Аид.
А вот в историю с Визитерами поверил бы, возможно. Древние боги – они любили веселые шутки с людьми.
Чего не следует делать…
– Виз. Разве можно не думать о том, о чем думать нельзя?
– Можно, – равнодушно сказал Визитер. – Я только этим и занимаюсь.
– Чем?
– Не думаю.
Кирилл невольно хихикнул.
– Кирилл, а ты уверен, что мы правильно делаем? – спросил Визитер.
– О чем ты?
– О ком. О писателе.
Он ответил не сразу.
– Не знаю. Но он же меня отпустил.
– Это мог быть ход. Понимаешь, Посланник Творчества – он хорошо предугадывает наши действия. Видит их словно картинки. Если он все предусмотрел, то тебя специально отпустили. Чтобы мы оба пришли в ловушку.
