У всякого свое горе, дедушка Пантуа…
Это верно…
Наступило молчание. Марианна что-то рубила, надвигалась ночь… Два больших подсолнечника, которые видны были через открытую дверь, исчезали в темноте… А дедушка Пантуа все ел… Его стакан стоял пустой… Хозяин его наполнил… и вдруг, спускаясь с высот метафизики, спросил:
А почем нынче шиповник?
Шиповник, господин Ланлер? Да круглым счетом шиповник в нынешнем году стоит двадцать два франка сотня. Дороговато немного, это верно. Но дешевле не могу, видит Бог!
Как человек благородный и презирающий денежные расчеты, хозяин прервал дальнейшие объяснения старика:
Хорошо, дедушка Пантуа… Согласен. Разве я когда-нибудь торгуюсь с вами?.. И я вам заплачу за шиповник не двадцать два франка, а… двадцать пять.
Вы очень добры, господин Ланлер.
— Нет, нет. Я только справедлив. Я стою за народ, за труд…
И, стуча по столу, он набавляет цену:
— И не двадцать пять франков, а тридцать франков, черт возьми. Тридцать франков, слышите, дедушка Пантуа?
Бедный старик посмотрел на хозяина удивленными и благодарными глазами и прошептал:
— Очень хорошо слышу. Приятно на вас работать, господин Ланлер. Вы понимаете, что такое труд, вы…
Хозяин прервал эти излияния.
— Я вам заплачу… сегодня у нас вторник… Я вам заплачу в воскресенье? Заодно уж захвачу с собой и ружье. Согласны?
Глаза старика, которые светились благодарностью, потухли. Он сидел, съежившись, смущенный, перестал есть.
— Может быть… — сказал он робко, — сегодня заплатите? Премного обяжете, господин Ланлер. Только двадцать два франка. Извините.
— Вы шутите, дедушка Пантуа! — возразил хозяин с гордой уверенностью. — Конечно, я вам сейчас заплачу. Ах, Боже мой! Ведь я что вам сказал? Мне только хотелось прогуляться к вам.
Он стал искать по карманам брюк, сюртука и жилета и, как бы от неожиданности, воскликнул:
— Смотрите! Как раз мелких нет. У меня только эти проклятые тысяче франковые билеты…
И с каким-то искусственным смехом он спросил:
— Пари держу, что вы не разменяете тысячу франков, дедушка Пантуа?
Видя, что хозяин смеется, дедушка Пантуа решил, что и ему нужно засмеяться, и он шутливым тоном ответил:
Ха!.. ха!.. ха!.. Да я никогда не видал этих проклятых билетов!..
Ну тогда, значит, до воскресенья! — заключил хозяин.
Он налил себе стакан сидру и чокался с дедушкой Пантуа, как вдруг хозяйка, приезда которой никто не заметил, вихрем влетела в кухню. Ах, какие у нее были глаза, когда она увидела, что хозяин сидит рядом с бедным стариком и чокается с ним!
— Это что такое? — закричала она побелевшими губами.
Хозяин стал бормотать:
Это шиповник… ты ведь знаешь, моя милая… шиповник… Дедушка Пантуа принес мне шиповник… Все розы замерзли в эту зиму…
Я не заказывала шиповник… Здесь шиповник не требуется…
Это было сказано резким тоном. Затем она повернулась и, хлопнув дверью, ушла. Меня она не заметила.
Хозяин и бедный старик встали. Смущенные, они смотрели на дверь, через которую вышла хозяйка. Затем посмотрели друг на друга, не смея слова сказать. Хозяин первый прервал, тягостное молчание.
Значит, до воскресенья, дедушка Пантуа.
До воскресенья, господин Ланлер.
Будьте здоровы, дедушка Пантуа.
И вы также, господин Ланлер.
Тридцать франков… Я не отказываюсь…
Вы очень добры.
И старик на дрожащих ногах с согнутой спиной вышел и скрылся в темном саду…
Бедный барин! Ему, должно быть, достанется. А дедушка Пантуа вряд ли увидит свои тридцать франков — разве уж очень повезет.
Я не хочу оправдывать хозяйку, но я нахожу, что барин не должен так фамильярничать с людьми, которые гораздо ниже его. Это ниже его достоинства.
Я, конечно, знаю, что ему живется несладко и что он старается помочь своему горю, но это не всегда удается. Когда он поздно возвращается домой с охоты, грязный, мокрый, напевая для храбрости, хозяйка его очень плохо встречает:
Ах! Это очень мило — оставлять меня на целый день одну.
Но, ведь, ты знаешь, моя милая…
Молчи.
Она дуется на него по целым часам. А он ходит за ней повсюду и извиняется.
Но, милая, ты ведь знаешь…
Оставь меня в покое… Надоел…
На следующий день хозяин, понятно, из дому не выходит, и хозяйка кричит:
Что ты здесь все ходишь по комнатам?
Но, милая…
Ушел бы лучше, отправился бы на охоту или черт тебя знает куда! Ты меня раздражаешь. Убирайся!
И он никогда не знает, что ему делать: уходить или оставаться, быть здесь или еще где! Трудная задача… Но так как хозяйка во всех случаях кричит, то он чаще всего уходит. Так он по крайней мере не слышит ее криков.
Ах, право, жаль его!
На другой день утром, развешивая белье на заборе, я увидела хозяина. Он работал в саду. Ночью ветер согнул несколько георгинов и он подвязывал их к древкам.
Он часто работает в саду, если не уходит из дому до завтрака; по крайней мере делает вид, как будто чем-то занимается на этих клумбах. Все же это лучше, чем умирать с тоски сидя в комнатах. Ему тогда никаких сцен не устраивают. Вдали от жены он совершенно другой человек. Его лицо проясняется, глаза светятся, он становится веселым. Право, он недурен… В доме он со мной не разговаривает и, погруженный всегда в свои думы, как будто никакого внимания на меня не обращает, а вне дома никогда не пропустит случая сказать мне какую-нибудь любезность, удостоверившись, впрочем, предварительно, что жена за ним не шпионит. Если ему нельзя со мной заговорить, он на меня смотрит и его взгляды еще более красноречивы, чем слова. Меня очень забавляет поддерживать в нем всеми способами это возбужденное состояние, хотя я еще не решила, стоит ли серьезно кружить ему голову.
Проходя мимо него по аллее, где он работал, наклонившись над своими георгинами, я на ходу сказала ему:
О! Как вы сегодня трудитесь, барин!
Да! — ответил он. — Эти проклятые георгины! Вы понимаете.
Он мне предложил остановиться на минуту.
— Ну как, Селестина? Надеюсь, привыкаете у нас?
Вечная мания! И это неумение завязать какой-нибудь разговор!.. Чтобы доставить ему удовольствие, я ответила, смеясь:
Да, барин, конечно. Я привыкаю.
В добрый час… Это, наконец, не такое уж большое несчастье… не такое большое несчастье.
