Не говоря ни слова, он бросился на меня, и я поняла, в чем было дело… Барин, вы понимаете… я не смела защищаться… И потом, знаете, здесь так мало представляется таких случаев!.. Это меня удивило, но это мне доставило удовольствие… После этого он опять приходил, часто… Это очень милый человек… очень ласковый…
Очень развратный, Марианна?
О да, — вздыхает она, и глаза ее полны восторга… — И красивый мужчина!.. И все!..
Ее толстое лицо продолжало глупо улыбаться. И под голубой, небрежно расстегнутой кофточкой, запачканной жиром и углем, вздымаются ее уродливые, громадные груди.
Я ее спрашиваю:
Довольны ли вы по крайней мере?
Да, я очень довольна… — отвечает она. — То есть я была бы очень довольна, если бы была уверена, что я не забеременею… В моем возрасте… это было бы слишком печально!..
Я ее успокаиваю как могу, а она сопровождает каждое из моих слов покачиванием головы… Потом она говорит:
— Все равно… чтобы быть спокойнее, я схожу завтра к мадам Гуэне…
Я испытываю большое сострадание к этому несчастному существу… Какие у нее мрачные мысли, как она грустна, как достойна сожаления!.. И что будет дальше с ней?.. Странная вещь, любовь не осветила ее лица, не придала ему никакой прелести. В нем совсем не видно того отпечатка, который страсть накладывает на самые некрасивые лица… Она осталась такой же тяжеловесной, неподвижной, забитой, как была… И все-таки я почти счастлива, что то счастье, которое должно было хоть немножко оживить это грубое существо, лишенное так долго мужских ласк, пришло к ней изгза меня… Потому что именно после того, как я возбудила в хозяине страсть к себе, он пошел к этому несчастному созданию, чтобы удовлетворить ее…
Я говорю ей ласково, с нежностью:
Вам нужно быть очень осторожной, Марианна. Если барыня вас поймает, это будет ужасно.
О, с этой стороны нет опасности! — восклицает она. — Барин приходит только в ее отсутствие… Он никогда не остается очень долго… и когда он удовлетворен… он уходит… И потом дверь из моей комнаты открывается в маленький двор, а со двора есть калитка, выходящая в переулок… При малейшем шуме барин может убежать, так что его никто и не увидит… Ну а потом… что же делать? Если барыня нас поймает… ну так что ж!
Она вас тогда сейчас же прогонит отсюда, моя бедная Марианна!
Ну так что ж! — повторяет она, продолжая бессмысленно покачивать головой…
Во время наступившего тяжелого молчания я старалась представить себе эти два существа, эти два жалких существа, соединенных любовью… Потом я спрашиваю:
А барин нежен с вами?..
Конечно, нежен…
— Говорит он вам когда-нибудь какие-нибудь нежные, ласковые слова? Что он вам говорит?..
И Марианна отвечает:
— Барин приходит… сейчас же бросается на меня… и потом говорит: «А, черт возьми!.. А, черт возьми!..» И потом… пыхтит… пыхтит… Ах! Он очень мил!..
Я ушла от нее с тяжелым сердцем… Теперь я уже не смеюсь, я никогда больше не буду смеяться над Марианной… И жалость, которую я испытываю к ней, переходит в искреннюю, почти болезненную нежность.
Но и к себе я тоже проникаюсь состраданием. Войдя в свою комнату, я испытываю нечто вроде стыда и большой упадок духа.
Никогда не нужно размышлять о любви…
Как любовь в сущности печальна!.. И что остается от нее? Смех, горечь или ничего… ничего… Что осталось у меня теперь от любви Жана, карточка которого в красной плюшевой рамке гордо возвышается у меня на камине? Ничего, кроме тяжелого разочарования от сознания, что я любила глупого, бессердечного и тщеславного человека… Неужели я действительно могла любить этого красивого щеголя, с его белым, нездоровым лицом, с его бакенбардами в виде котлеток, с его правильным пробором на голове? Эта карточка меня раздражает… Я не хочу больше иметь всегда перед собой эти тупые глаза, которые смотрят на меня всегда одним и тем же дерзким и вместе с тем угодливым, льстивым взглядом.
Нет… Пусть она пойдет к другим карточкам, на дно моего сундука в ожидании, пока я с радостью не предам сожжению все это прошлое, которое я ненавижу все больше и больше…
И я думаю о Жозефе… Где он теперь? Что он делает?
Думает ли он обо мне? Он, без сомнения, находится теперь в кафе. Он осматривает его, спорит, измеряет, думает о том, какое впечатление я буду производить в конторе, за стеклом, между блестящими стаканами и разноцветными бутылками. Я бы хотела знать Шербург, его улицы, его площади, гавань, чтобы представить себе Жозефа, расхаживающего по городу и завоевывающего его, как он завоевал меня. Я в лихорадке ворочалась в своей постели. Моя мысль блуждает из Районского леса в Шербург… от трупа Клары в кафе.
И после долгой, мучительной бессонницы я наконец засыпаю со строгим и суровым образом Жозефа в своем воображении; затем неподвижный образ Жозефа исчезает там вдали, на волнующемся фоне темного моря, на котором виднеются белые мачты и красные реи.
Сегодня воскресенье. После обеда я пошла в комнату Жозефа. Обе собаки поспешно следуют за мною с таким видом, как будто они спрашивают меня, где Жозеф… Маленькая железная кровать, большой шкаф, нечто вроде низенького комода, стол, два стула — все это белое, деревянное; вешалка, которая закрыта зеленой люстриновой занавеской, чтобы зищитить платье от пыли — вот обстановка этой комнаты. Если она и не блещет роскошью, то содержится в поразительной, необыкновенной чистоте и порядке.
В ней есть что-то строгое, отшельническое, напоминающее монашескую келью. На выбеленных известкой стенах висят между портретами Дерулэда и Мерсье разные изображения святых, без рамок: Божья Матерь… поклонение волхвов, избиение младенцев… вид рая… Над кроватью висит большое распятие из черного дерева, а над ним какая-то священная ветка…
Это не очень деликатно, без сомнения, но я не могла устоять против сильного желания всюду пошарить, поискать в надежде, впрочем, очень смутной, открыть где-нибудь хоть часть тайн Жозефа… Но в этой комнате нет ничего таинственного, ничего скрытого. Это — комната человека, который не имеет тайн, жизнь которого чиста, чужда осложнений или каких бы то ни было событий… Ключи лежат на мебели и торчат в шкафах; ни один ящик не заперт. На столе лежат пакеты с различными семенами и книга «Хороший садовник». На камине молитвенник с пожелтевшими страницами и маленькая записная книжка, в которой переписаны различные рецепты приготовления красок, вареного мяса по-бордоски, дозировки никотина, железных сульфатов… Нигде ни одного письма; ни даже счетоводной книги. Нигде ни малейшего следа деловой, политической, семейной или любовной переписки… В комоде, возле старой обуви и ржавых леек — куча брошюр и масса номеров «Libre Parole». Под кроватью — силки для ловли белок и крыс… Я все ощупала, все перевернула, все пересмотрела — платья, матрацы, белье и ящики. Нет ничего!.. В шкафу — никаких изменений; в нем все в том же порядке, в каком я его оставила, когда неделю назад прибирала в присутствии Жозефа.
