А помещение вам нравится?
Помещение тоже прекрасное. Оно как будто бы даже слишком велико для таких маленьких людей, как мы… и у нас нет достаточного количества мебели, чтобы обставить его… Но это, конечно, обойдется… И потом, что далеко от замка… это хорошо… Господа не любят, когда их садовники живут слишком близко… а мы тоже, мы боимся стеснить… И таким образом всякий живет себе отдельно… Так лучше для всех. Только…
Муж остановился, охваченный внезапной робостью перед тем, что он хотел сказать.
— Только… что? — спросила графиня после некоторого молчания, которое еще усилило смущение садовника.
Последний еще сильнее сжал шапку, которую он держал в руках, смял ее своими грубыми пальцами и наконец осмелился:
— Вот что! — сказал он. — Я хотел сказать, графиня, что жалованье слишком мало для такого места. Это очень мало… Как ни стараться, как ни сокращать себя во всем, но на такое жалованье нельзя будет прожить… Может быть, ваше сиятельство прибавит немного…
— Вы забываете, мой друг, что вы получаете квартиру, отопление, освещение, овощи и плоды… что я даю дюжину яиц в неделю и литр молока каждый день. Это страшно много…
— А! так графиня дает молоко и яйца? И освещение тоже?
И, как бы желая посоветоваться с женой, он посмотрел на нее, бормоча:
— Да!., это тоже кое-что… этого нельзя отрицать… это неплохо…
Жена, в свою очередь, тоже прошептала:
— Конечно… это немножко улучшает дело…
Потом она прибавила смущенная, взволнованная:
Графиня делает, конечно, подарки к новому году и к Пасхе?
Нет, ничего…
Но это в обычае…
Не в моем…
А как с хорьками… и другими зверьками?.. — спросил в свою очередь муж.
Нет… тоже нет… Я вам даю их шкурки!
Это было сказано сухим, не допускающим возражения тоном. Потом она резко сказала:
И я вас предупреждаю раз и навсегда, что я запрещаю садовнику продавать или дарить кому бы то ни было зелень и овощи. Я знаю, что их всегда слишком много родится и что три четверти портится. Ничего не значит. Я предпочитаю, чтобы они портились…
Конечно… как везде…
Ну, значит, так!.. Сколько лет вы женаты?
Шесть лет, — ответила жена.
У вас нет детей?
У нас была маленькая девочка… Она умерла!
А! это хорошо… это очень хорошо… — пренебрежительно одобрила графиня. — Но вы еще оба молоды… вы можете еще иметь детей?
— Ну, этого мы совсем не желаем, графиня. Но ручаться нельзя… Их легче иметь, чем сто экю годового дохода…
Глаза графини стали строги:
— Я должна вас еще предупредить, — сказала она, — что я не хочу, ни за что не хочу иметь у себя детей. Если у вас появится ребенок, я буду вынуждена рассчитать вас… сейчас же… О, только не дети!.. Они кричат, они везде ходят, они все опустошают… они пугают лошадей и распространяют заразу… Нет… нет… ни за что на свете я не потерплю у себя детей… Вы предупреждены. Так старайтесь как-нибудь устраиваться… Примите меры…
В эту минуту один из детей, который упал, пришел искать защиты у матери и с плачем спрятался в складках ее платья. Она взяла его на руки, стала баюкать, ласкать, осыпала его самыми нежными словами, страстно целовала его, и, успокоенный ею, улыбающийся ребенок пошел играть к остальным детям… Женщина вдруг почувствовала, как у нее стало горько, тяжело на душе. Ей с трудом удалось сдержать свои слезы… Значит — радость, нежность, любовь, материнство существуют только для богатых? Дети опять стали играть на лужайке. И женщина вдруг возненавидела этих детей дикой ненавистью… Она хотела бы их оскорбить как-нибудь, поколотить, убить… Оскорбить и ударить эту бесстыдную и жестокую госпожу, которая только что произнесла отвратительные слова, слова, осуждавшие на смерть то будущее человеческое существо, которое жило уже в ней, этой несчастной нищей… Но она сдержалась и ответила просто на это новое предупреждение, еще более властное, чем все другие:
— Мы примем это во внимание, ваше сиятельство… мы будем стараться…
Так… потому что я вам должна это повторить еще и еще раз, что это мой принцип… принцип, которого я никогда не изменю… — И она прибавила с почти ласковой убедительностью:
И, кроме того, поверьте мне, когда люди бедны, им лучше не иметь детей…
Садовник, чтобы понравиться своей будущей госпоже, сказал в заключение:
— Конечно… конечно… Графиня говорит сущую правду…
Но и в нем закипела ненависть… Мрачный и злой свет, который, как молния, вспыхнул в его глазах, обнаружил всю вынужденность его угодливых последних слов… Графиня не видела этого мрачного взгляда ненависти, взгляда убийцы, потому что. инстинктивно глаза ее были устремлены на живот женщины, которую она только что обрекла на бесплодие или детоубийство.
Торг был скоро заключен. Графиня объяснила им с мелочными подробностями, в чем должны заключаться их служебные обязанности, и когда она наконец отпустила их кивком головы и высокомерной улыбкой, то сказала тоном, не допускающим возражения:
— Я надеюсь, что вы религиозны. У меня все ходят в воскресенье к обедне. Я на этом непременно настаиваю…
Они ушли из парка, не говоря друг с другом ни слова, оба очень серьезные, очень мрачные. Жара стояла страшная, дорога была пыльная, и бедная женщина с трудом тащилась, волоча за собой ноги. Задыхаясь от жары и пыли, она остановилась, положила свой мешок на землю и распустила корсет.
— Уф! — сказала она, широкими глотками вдыхая в себя воздух…
И ее живот, так долго стесненный корсетом, расширился как-то, поднялся, обнаружил свою характерную округлость, печать материнства, преступление… Они продолжали свой путь.
В нескольких шагах от имения, на дороге, они вошли в деревенский трактир и велели себе подать литр вина.
— Почему ты не сказал, что я беременна? — спросила женщина.
Муж отвечал:
— Для того, чтобы нас не выбросили за дверь, как трое других хозяев уже это сделали.
— Но ведь рано или поздно видно будет!..
Тогда муж пробормотал сквозь зубы:
— Если бы ты была разумной женщиной… ну… так ты бы пошла сегодня же вечером к тетке Юрло… у нее есть травы!
Но женщина начала плакать. И сквозь слезы она повторяла:
— Не говори этого… не говори этого… это приносит несчастье!
Муж ударил кулаком по столу и крикнул:
— Значит, надо околевать с голоду, черт возьми!
Несчастье случилось. Четыре дня спустя у женщины произошел выкидыш — выкидыш ли? — и она умерла в страшных мучениях от воспаления брюшины.
И, когда садовник окончил свой рассказ, он мне сказал:
